— Сегодня счастливый день. — Он впервые улыбнулся, и морщинки с тоненькими ниточками угольной пыли стали глубже. — Я давно не ел мяса.
Мы молча принялись за еду, спеша утолить голод, не обращая внимания на драку пьяных моряков, на шум и крики сидевших за столом докеров и матросов.
— Ты кто по национальности? — спросил Хансен, с наслаждением после свинины цедя пиво.
— Русский.
— Настоящий русский? — Не скрывая удивления, он поставил кружку. — Русский? То-то ты такой храбрый. Так разговариваешь с боссом. Как же ты угодил в Нью-Йорк?
Мне не хотелось говорить. Блаженное ощущение сытости наполняло меня, и я только ответил:
— Это долгая история.
Хансен раскрыл свежую пачку «Камэла». Закурил.
— А я настоящий американец. На сто процентов. Ты не думай, что всегда был поденщиком. Я моряк. Кочегар! Двадцать лет пробыл в кочегарке на пароходах компании «Холлуй». Видал их суда? С голубой полосой и звездой на трубе. Знаменитая компания. Грузовые и пассажирские пароходы. Во всем мире известны! О, я раньше жил отлично. На хорошем счету всегда был, потому что работал кочегаром лучше всех. По две вахты выдерживал, даже в шторм.
Он говорил так горделиво, словно был акционером этой судовой компании.
— Ну и что? Уволился почему?
— Стар стал. Выставили. Набрали молодых кочегаров, вернувшихся из Кореи.
— Наверное, пенсию получаешь от компании?
— С какой стати? Мне ведь всего сорок семь лет.
Я удивился. На вид Хансену было не меньше шестидесяти. Выпив свое пиво, он спросил:
— Где ты живешь? Где ночуешь? У меня есть сторожка на берегу. Капитан порта мистер Бэрд дал мне рекомендацию, и я караулю там лодки. Десять монет и сторожка. Если тебе негде приютиться, то пойдем ко мне. Мой дворец к твоим услугам.
Я с радостью согласился. Мы еще немного посидели, выпив по кружке пива, и отправились к Ист-Риверу. «Дворец» Хансена был построен из гофрированного железа и на фоне недавно выросшего небоскреба ООН, светившегося тысячами окон, выглядел довольно эффектно.
Ящики из-под сигарет, прикрытые старым одеялом, служили постелью. Хансен обклеил стены рекламами и газетами, которые при порывах ветра шуршали.
— Может, завтра подойдут еще баржи. То-то было бы хорошо, — произнес старый кочегар, укладываясь спать. — Раньше с работой было веселее, а вот вернулись парни из Кореи, стало совсем плохо.
Я с наслаждением вытянулся рядом с ним.
— Тебе нравится в Штатах? — спросил Хансен.
— Нравится — не нравится, а жить надо. Да и не век тут буду. Все равно уеду в Россию, на Родину.
Хансен помолчал и, задумчиво посасывая свою трубку, сказал:
— Я на своем веку достаточно плавал. Видел много стран, и везде живется одинаково трудовому человеку. А вот в России не был. Хотя говорят разное… В войну плавал на юге…
Он, привстав, покопался в какой-то коробке и вынул медаль. Она тускло отсвечивала в сумраке.
— Видишь, это за войну получил. Всю войну плавал на транспортах. Возил в Европу груз и боеприпасы. Три раза ранен, три раза тонул, и хоть бы что, не погиб. А вот с работой трудновато пришлось.
Прицепив медаль к своему старому пиджаку, Хансен любовался ею. С океана веял теплый ветер, и газеты на стенах шуршали. Незаметно мы уснули, и, пожалуй, это была первая спокойная ночь за все время моей жизни в Нью-Йорке.
Наше желание сбылось. Несколько дней мы работали на баржах. Каждый день мы наедались, и это было главное. «Жить стало легче, жить стало веселей, шея стала тоньше, но зато длинней», — напевал Хансен странную песенку, возвращаясь в свой «коттедж». Но затем вновь наступила полоса безработицы. Я не уходил из порта, надеясь на случайный заработок. Редко-редко удавалось кое-что подзаработать на ужин у тетушки Салли. Теперь уже не спорил, если платили меньше, чем другим. Когда голод был нестерпим, я пробирался, стараясь не попасться на глаза штурману, на борт какого-нибудь парохода, чтобы угодить к обеду, и спускался в матросский кубрик. Моряки не спрашивали меня ни о чем, а накладывали полную тарелку фасоли с солониной. Порой я оказывался не единственным лишним едоком в кубрике. Тогда, потупив глаза от стыда, я спускался по трапу.