11
Я не мог видеть великолепной панорамы Рио-де-Жанейро, потому что Джон перед приходом в порт вновь упрятал меня в бункере кочегарки, пока таможенники шныряли по судну, пока выходили на берег переселенцы. Вечером мы с Джоном сошли с парохода.
Странная, не обычная для любого порта тишина поразила нас. Много пароходов дремало и на рейде, и у стенок пристаней. Не было слышно ни шума разгрузки, ни свистков буксиров, ни того оживления трудовой жизни на причалах, какое бывает всегда в любом порту. Словно все вымерло. В звездное небо таинственно уставились ажурные стрелы кранов, трубы и мачты кораблей, точно застигнутые внезапным сном. Молчаливо стояли составы пустых вагонов, закрытые пакгаузы и склады. На причалах не было ни души. Лишь фигура сторожа в широкополой шляпе маячила у ворот порта, да двое полицейских бродили у борта океанского безжизненного лайнера.
— Забастовка! — уверенно сказал Джон.
— Может, праздник какой-нибудь?
— Не думаю. Еще в прошлый раз, когда мы были тут, ребята из интерклуба поговаривали о стачке.
За воротами причала улицы были также тихи и малолюдны. Открытый трамвайчик, дребезжа по рельсам, остановился на углу.
— Ну, прощай, друг! — Джон подал мне руку. — В случае неудачи устрою тебе обратный рейс. И помни, мой дом — твой дом.
«Если вернусь, то только за Кларой», — хотел я сказать, но вслух ответил:
— Дай бог не возвращаться.
— Вот, держи монеты. Немного, но пригодятся тебе. И не забывай меня и еще кое-кого. — Он лукаво улыбнулся и пожал мне руку. — До свиданья. И знаешь что? Ты первый белый человек, который стал моим другом.
Мы в последний раз обнялись и расстались. Джон нырнул в безмолвие порта. «Канада» через полчаса отшвартовалась на рейд, так как капитан боялся, что забастовщики повлияют на команду.
Проехав на трамвае в сторону окраины, я слез и пошел по незнакомой кривой улице, уступами поднимающейся в гору. Глиняные, подслеповатые домишки прилепились к невысокому склону горы, и чем дальше я шел, тем беднее и непригляднее выглядела улица. Здесь уже не было тротуаров и автомашин. Светлый, нарядный город слышался где-то внизу, за темными аллеями не то парка, не то леса, отделявшего центр от фавел — кварталов бедноты. Иногда попадались лавчонки, и в тусклом свете керосиновых ламп виднелись люди у прилавков и за столиками. Тут же, у раскрытых дверей, прямо на земле, продавались фрукты и овощи. Почти из каждого дворика несло запахом оливкового масла и поджаренной фасоли. В кабаре толпились смуглые парни. Возле них шныряли подростки. Старик под аккомпанемент гитары напевал грустную, непонятную для меня песню. Казалось, после духоты дня все население этих лачуг высыпало на улицу. Здесь не было ни радио, ни электрического света, ни тротуаров. Просто грязные улочки и закоулки, полные вечернего оживления. Возле булочной прохаживались какие-то типы в огромных широкополых шляпах. Гортанно перекликались женщины в длинных юбках и в накинутых на плечи черных платках. Порой я ловил на себе подозрительные взгляды, но никто не останавливал меня. Да и сам я вдруг почувствовал себя немым, потому что все вокруг говорили на незнакомом мне языке. Раскаиваясь, что заехал сюда, я уже решил повернуть к трамвайной линии, как возле бара, напомнившего мне далекую Бауэри-стрит, меня остановила худенькая девушка. Она быстро приоткрыла кофточку — мелькнули маленькие острые груди — и что-то певуче проговорила, указывая в темный провал улицы.
— Что тебе, милая?
Она вновь что-то сказала. Но я теперь без слов понял ее. Чувство жалости защемило сердце.
— Доллары у вас принимают? Я еще не обменял деньги. Вот возьми, купи себе, что надо, — подал я ей десятку. Она, схватив бумажку, радостно закивала. И сразу же исчезла напротив в лавчонке. Я пошел дальше, не решаясь спросить у прохожих по-английски, как пройти к гостинице. Двое парней в соломенных шляпах, один с гитарой, другой с тростью, в жилетках и босиком, прошли мимо меня, намеренно толкнув. Такое же недоброжелательное отношение к себе я чувствовал в Адене и в Порт-Саиде. Мы, американские матросы, всюду ощущали ненависть к себе. Но там я был не один. А сейчас?
До моего локтя кто-то слегка дотронулся. Я живо обернулся, готовый к отпору. Но это была моя незнакомка. Она улыбалась, прижимая к себе свертки, банку сгущенного молока и белый хлеб. Что-то быстро-быстро гортанно говоря, посмеиваясь и заглядывая в лицо, она потянула меня за собой. Миновав темные домишки в кромешной тьме, мы очутились в крохотном дворике, огороженном кусками железа, толя, фанеры и бог весть еще чем. Откинув свисавший клок брезента, девушка вошла в низкую комнатку и зажгла свечку. Я последовал за ней. Четыре стены без окошка, желтые циновки на полу и две деревянных скамеечки — вот что я увидел в этой комнатке.