Евгений Нечаев
ПОД ГОРОЙ МЕТЕЛИХОЙ
Роман
Часть первая
ПОД ГОРОЙ МЕТЕЛИХОЙ
Глава первая
Володька сидел на перекладине полевых ворот. Босыми ногами цепко держался за шершавую, изъеденную дождями и ветром плаху; из-под ладошки зорко вглядывался в еле приметную у дальних увалов ниточку дороги. Приятели — Екимка, Никишка и Митька — лежали внизу, у плетня, лузгали семечки из огромного подсолнуха. Тут же примостился и Федька Рыжий с нижней, Озерной, улицы. Он тоже бросал в рот семечки. С краю брал — которых крупнее нету.
По правилу этому Федьке дать бы по шее: на Верхней-то улице кто атаманом?! Володька! И подсолнух он же принес. С вечера еще скрутил в огороде у церковного старосты. Ладно уж, коли сами позвали, пусть ест, — атаманы, они не жадные! А про то, что Володька и есть атаман, — любого спроси. От кого собаки по всей деревне в подворотни шмыгают? От него. Кто на спор к мирскому быку или к Денисову жеребцу с любой стороны подходит? Сунься попробуй! А Володьке, тому хоть бы что! А кто мельничный пруд туда и обратно на спинке переплывает или на Красном яру кто в омут нырнет? Опять на Володьку укажут. И про то, что в Каменный Брод новый учитель едет, он же первым узнал. От самого Романа Васильевича — председателя сельсовета!
Правда, Роман Васильевич не к нему, не к Володьке, лично обращался, а к старику Парамонычу. Обо рвал бы тот доски, которыми школьные окна крест-накрест забиты, взял бы ключи да подмел бы мусор в классах. Парамоныч-то на ухо туговат, не вдруг догадался, про какие ключи его спрашивают: то ли от церкви, то ли про школьные, а может, и сельсоветские; сам председатель их засунул куда-нибудь, а отвечать за всё старику.
Пока Роман втолковывал старику, пока Парамоныч раскуривал трубку, кряхтел да кашлял, пока ключ из застрехи выудил, — Володька успел добежать к Екимке.
Старик ковылял на своей деревянной ноге еще в переулке, а ребятишки уже дожидались его на школьном крылечке, чтобы вместе приняться за нехитрое дело. Пришлось ради этого через огород церковного старосты прямиком махнуть. Тут-то и попался на глаза Володьке подсолнух — спелый-преспелый, шляпка, что решето, до самой земли склонилась; всё равно куры бы выклевали. Спрятали его под крыльцо, чтобы старик не увидел, а утром достали. Ладно, пусть уж и Федька ест, пусть подавится.
Сидит на воротах Володька, щурится.
От околицы до увалов по обе стороны дороги — в рост человека рожь. Глазам больно смотреть на нее, до того напиталась солнцем. Справа — лес; слева за выгоном — речка, за деревней — гора Метелиха. И над всем этим — сосновым бором, речкой Каменкой, расплавленным золотом ржи — разлилось августовское знойное марево.
Смотрит Володька на дымчатые увалы: не пылит ли дорога. День сегодня базарный, мужиков в селе мало, — все в Константиновке. Туда же и татары из соседней деревни спозаранку целым обозом тянулись. Носит их тут. Того и гляди, овсы потравят. Или свернут луговым проселком к мельнице, огонь разведут. А лошади по кустам. Этак-то скоро и со своими конями некуда будет в ночное выехать.
«Искупаться бы сбегать на озеро, что ли, — думает Володька, — минутное дело!.. А вороты, кто их учителю откроет? — тут же спрашивает он самого себя. — Не кого-нибудь — не лавочника Кузьму Черного ждем…» Потому и с Федькой объявлено временное перемирие: на одной парте снова сидеть придется. Может, другой раз что и подскажет.
Глянул Володька вниз — от подсолнуха одна середка осталась, а у Федьки всё брюхо шелухой заплевано. «И чего бы себе половину не отломить?» Торопился, чтобы кто другой на столб не залез. Сиди вот теперь, облизывайся. Кто его знает, когда он приедет? От станции добрых полсотни верст, с поклажей-то не шибко разгонишься.
«Смотря по тому, опять же, какая лошадь, — рассуждал Володька, чтобы не думать о растерзанном подсолнухе и не видеть вихрастую, огненно-рыжую голову Федьки. — Если с вечера выехал, как дядя Роман говорил, да конь у подводчика добрый, как Воронко у Андрона, стало быть, ночевал в Константиновке. На базаре чего ему делать? Небось в городе всякого накупил. Припаздывает, однако: солнце-то, вон оно где!»
Дружки покончили с семечками, разломали опустошенную шляпку подсолнуха на части и принялись кидать ими один в другого.
— Ну что там, не видно? — спросил Екимка и, не дождавшись ответа, пошел колесом по лужайке.
Митька с Никишкой тоже забрались на ворота, а Федька, упираясь плечом в поперечный брус, с натугой отводил в сторону тяжелое полотно и с размаху толкал обратно. Ворота хлопали по столбу, приятели хохотали.
Потом надоело и это, снова повалились на траву. По-цыгански бороться начали — ногами: кто кого через голову перевернет. У Федьки здорово выходило: и Никишку и Митьку враз перекинул. А Екимка и лечь рядом с ним побоялся: слаб он против Рыжего.
«Обожди, ужо сам за тебя примусь», — в досаде за своих дружков подумал Володька. И только было собрался спрыгнуть вниз, заметил далеко впереди серое облачко пыли; катилось оно по склону холма, за ржаным разливом.
— Едут! — крикнул Володька. И в ту же секунду был на земле.
Ждать пришлось долго. Но вот и заливистый звон колокольчика, топот и храп лошадей. Ребята бросились к воротам, откинули скрипучее полотно до плетня, подперли рогулькой. Друг за дружкой прижались к столбам. Володька один на дорогу вышел.
И вот тебе на — почта! Пара взмыленных вороных вымахнула тарантас с кожаным верхом на пустынную сельскую улочку. С козел рессорной повозки блеснули крепкие зубы чернобородого татарина.
— Рахмат-инде, дускаим! — весело крикнул он и вытянул пристяжную тяжелым ременным кнутом, засвистел по-разбойному.
Коренник выгнул шею, пристяжная возле него — птицей. Колокольчик — взахлеб, и опять пусто на улице.
«Больно-то нужен мне твой рахмат», — недовольно подумал Володька и сплюнул под ноги. Татар в селе недолюбливали: и вера у них другая, и конину едят. И у каждого — нож. Постоял малость и потом уже, когда пыль улеглась и в бору за Метелихой умолк колокольчик, буркнул нехотя, как сосед Андрон:
— А ничего, добрые кони у этого черта Шарифки. Точат зубы небось конокрады с Большой-то Горы. Не зря вон какой револьверт на боку!
— Да и нашим, с Ермилова хутора, тоже, брат, пальца в рот не клади, — подал было свой голос Екимка. — Про Пашаню-то Ермилова что толкуют?
— Наши супротив тех сосунки, — урезонил приятеля атаман, — ты послушал бы, что Андрон говорит: «На Большой Горе что ни двор, то вор, а где двор пошире — там вора четыре!» А еще сказывают: в озере там рыбы невпроворот, а взять не могут, потому — все дно барскими да княжескими каретами завалено и человеческими костями. Там ведь как при царе-то было? Места кругом гиблые, у Провальных ям среди бела дня лошадей под уздцы хватали. Ямщика и хозяина кистенем между глаз, возок с крутояра в воду, а лошадок в лес. Вот какие там люди — на Большой Горе!
Ребятишки слушали — не дышали, а Екимка мигать принялся часто-часто.
Конокрад — последнее дело. Это уж не разбойничек, не удалой добрый молодец, про которого и в песне поется:
Конокрадов в деревне боялись и при случае били насмерть. А самого главного — одноглазого татарина Гарифуллу — часто видели у Ермилова хутора. И не трогали. Больше того, — если случалось тому заехать в деревню на масленой неделе или в престольный праздник — потчевали, как самого дорогого гостя.
Вся округа знала: Гарифулла сам не ворует, но у кого бы ни пропала лошадь — в Константиновке, в Каменном Броде, у хуторских — первым делом шли к нему в Кизган-Таш. Мужик продавал коровенку и относил этому одноглазому змею последний рубль.
Гарифулла встречал мужиков гостеприимно: сам вздувал самовар, доставал с полки бутылку.
— Какой твой лошадка? — сочувственно спрашивал он после первой же рюмки. — Пузатый такой гнедой кобыл? Левый ухо сеченый… Сам, наверно, бежал, непутаный был…