— Я не обязана. Вот если бы сахар и масло продавали без хлебных квитанций, если бы вы, как директор, заботились о своих коллегах по-настоящему… Неужели фондов особых нельзя выхлопотать? Какой городишко Бельск, но там даже разговора никто не заводит о продуктах питания. Мы же всё-таки интеллигенты!
Кто-то из старых учителей был в это время в канцелярии, и слова «коллега» и «продукт» стали нарицательными строптивой чете. Чекулаев пожаловался в роно.
С этого и пошло.
Зимой, на районной учительской конференции, Чекулаева выступила с критикой постановки воспитательной работы в Каменнобродской ШКМ, говорила о том, что директор чувствует себя удельным князьком, загружает работой, которая не имеет никакого отношения к преподавательской, не способствует росту молодых учителей.
В защиту Николая Ивановича поднялась учительница по химии — Екатерина Викторовна, жена агронома.
Едва сдерживая себя от возмущения, потребовала она от заведующего районным отделом народного образования и секретаря райкома партии немедленно убрать из коллектива склочников. Тогда вышел к трибуне Чекулаев.
Потирая сухие, костлявые руки и без нужды поправляя черный галстук, высказал свое мнение, мнение завуча. Нет, он не полностью разделяет суждение товарища Чекулаевой, несмотря на то что она близкий ему человек. Справедливости ради нужно сказать, что директор Каменнобродской школы пользуется вполне заслуженным авторитетом. Да, к подчиненным требователен, это необходимо.
— Но, — Чекулаев сделал большие глаза, — в практической своей деятельности товарищ Крутиков допускает излишнюю опеку над воспитуемыми. Это не стимулирует проявления индивидуальности, подавляет в зародыше творческое пробуждение личности. В современный период перед школами колхозной молодежи поставлены благородные задачи воспитать подлинных строителей новой жизни; мы совершаем культурную революцию на селе. Естественно, что те взгляды и методы работы, которых придерживается директор школы, на мой взгляд, несколько отдают дореволюционной гимназией, входят в глубокое противоречие с установками нашей партии.
«Змееныш!» — только и мог подумать Крутиков. Когда ему предложили выступить, отказался.
— Прошу назначить комиссию; лучше, если вы сами приедете. У меня всё, — сказал он председательствующему.
Проверять школу приехал заведующий районным отделом народного образования Нургалимов. Чекулаевой было велено извиниться перед директором, завуч струсил, понял, что перегнул палку на конференции, и написал пространную объяснительную записку. Ему-де после трехлетней практики в городской образцовой школе показалось несколько странным то, что пришлось увидеть в Каменном Броде: городские школьники более самостоятельны и предприимчивы, а здесь робость какая-то перед учителем, подавленность. Вполне возможно, что это и не есть прямой результат диктаторства со стороны директора.
«Разумеется, я пересмотрю свои чисто профессиональные концепции», — так заканчивалась записка.
— Сопля! — теперь уж вслух проговорил Николай Иванович, не стесняясь присутствия Нургалимова.
— Остерегайся, однако, — по-товарищески предупредил Нургалимов, — этот народец способен больно ужалить. Иващенку, думаю, не забыл?
— А при чем тут Иващенко? — вскинул брови Николай Иванович.
— К слову пришлось. Такие заблаговременно запасаются поддержкой кое-кого из вышестоящих. После этого начинают мстить.
— Имеете основания? — настороженно и вполголоса задал вопрос Николай Иванович.
— Интуиция, — так же вполголоса отозвался заведующий роно, — всего лишь одна интуиция. Но в городе ходят слухи, что кто-то помог ему свалить Прохорова.
— Прохорова?!
— А вы что — не слыхали? Снят с должности и отозван.
Интуиция… Это нерусское слово довелось услышать каменнобродскому учителю и еще раз, вскоре после проверки школы Нургалимовым. Как-то заехал Аким Мартынов — подписывал договоры в колхозах на посевные и уборочные работы, по дороге к дому завернул на огонек к своему боевому соратнику по Южному фронту.
После ужина долго сидели один напротив другого, перебрасывались короткими малозначащими фразами о делах житейских.
Аким всё отчего-то хмурился, смотрел под ноги, глухо прокашливался, затем перевел разговор на сообщения центральных газет. Они пестрели гневными восклицаниями. Повсеместно — на фронтах и заводах, в колхозах и в воинских частях — проводились бурные митинги: «Смерть презренным врагам Отечества — наймитам троцкистско-бухаринской банды!»
— Что хочешь делай со мной, Николай, — приподняв голову, говорил Аким, — не верю! Кстати, так говорил и Жудра, когда я встречал его полгода назад. В Москве это было.
— Почему — «говорил»? Почему «полгода назад»?
Аким ответил не сразу. Принялся закуривать, медленно разминая в пальцах папиросу, потом для чего- то заглянул в мундштук, чиркнул спичку и только после этого пристально посмотрел в глаза Николаю Ивановичу.
— Арестован Жудра. И Прохоров арестован…
Уехал Аким, на прощанье как-то особенно задержал руку Николая Ивановича, усмехнулся чему-то:
— Ну, надо думать, увидимся.
— Само собой!
А через неделю не стало Акима. Во дворе МТС разморозили трактор. На ночь забыли слить воду из радиатора — разворотило рубашку мотора. Вместе с трактористом увезли и Акима. Оба стали вредителями.
Враги народа… И Жудра — враг, и Прохоров, и Аким… «Разве это враги?» — спрашивал себя каменнобродский учитель и не находил ответа. И не раз скудный февральский рассвет заставал Николая Ивановича сидящим над стопкой непроверенных, приготовленных еще с вечера тетрадей, не раз среди ночи, лежа с открытыми глазами, спрашивал он вязкую темноту: «Неужели Жудра и ты, Аким, с ними?» — «Надо думать, увидимся», — отвечала ночь словами командира буденовской сотни. Неуютной, жесткой казалась постель, в головах — кирпич, не подушка. Николай Иванович поднимался, шел к своему столу, механически перелистывал тетради и не видел того, что в них было написано. Часами сидел, тупо уставившись перед собой.
Просыпалась и Маргарита Васильевна. Зябко пожимая плечами, куталась она в одеяло, смотрела на мужа с затаенным испугом.
Так миновала зима, летом меньше стало в газетах тревожных сообщений. Вот и рожь налилась, созрела. Парадной колонной отправились комсомольцы на Длинный пай, первый сноп перевили кумачовой лентой, а к вечеру прискакал верховой на взмыленной лошади:
— На Дальнем Востоке не ладно! Самураи перешли границу!
Всем селом ждали последних известий по радио. Как и в дни работы съезда колхозников-ударников, когда Андрон уезжал в столицу, клубный громкоговоритель сняли со стенки и перенесли на стол посредине сцены. Но клуб не мог вместить всех желающих, и радист установил трубу на подоконнике.
Разноликая толпа запрудила площадь. Нестройно и глухо гудела она до первых сигналов Москвы. У самого подоконника, притиснутая со всех сторон разгоряченными, потными телами, стояла Нюшка без кровинки в лице. Она никого не видела и не замечала того, что ее толкают; широко раскрытыми, испуганными глазами не отрываясь смотрела в черную горловину трубы, и только с полуоткрытых пересохших губ ее срывались короткие жаркие выдохи.
Народ всё прибывал и прибывал, мужские и женские головы теснились до самого переулка. Ребятишки гроздьями унизали соседние деревья и сидели там молча.
Если долго и мучительно ждешь первого слова, часто бывает и так, что, когда оно уже сказано, хватаешь только его окончание и потом уже мысленно приставляешь к нему недостающие части. Так было и с Нюшкой: она не успела расслышать не только первого слова диктора, но пропустила целую фразу.
Без торопливости, четко, как размеренные удары молота, падали сверху суровые, гневные и, кажется, где-то уже не раз слышанные или прочитанные слова; ложились, как кирпичи в стенку: прочно, впритык один к другому, на вечные годы, и Нюшке почудилось, что она потерялась от всех, что перед ней всё выше и выше подымается эта глухая стена, а где-то там, за высокой кладкой, остался Владимир, и она никогда его не увидит. Никогда.