Не больше как через полчаса Андрон и Вадим Петрович сидели за столом в квартире Чекулаева. У дверей топтались понятые — Еким и Нефед Артамонов. Негодующая Руфина Борисовна принесла из кладовки фанерный ящик, бросила его на пол, пообещав немедленно позвонить в райком и прокурору.
В ящике было десять брусков мыла. Хозяйским хлебным ножом Андрон крест-накрест резал куски. В двух первых ничего не оказалось. В третьем нож остановился на середине. Андрон поманил понятых пальцем, разломил кусок надвое — кольцо. В четвертом — сломанная золотая чайная ложка, в пятом — два крестика и червонец…
Потрясенная Руфина Борисовна судорожно глотала воздух. Андрон молча пригибался за очередным куском, молча резал его. Отбрасывал в чайное блюдце то крышку от медальона, то брошку.
Когда агроном Стебельков закончил писать протокол и все присутствующие, в том числе и сама Руфина Борисовна, подписались, Андрон обратился к хозяйке дома:
— Адресок бы нам, гражданка Чекулаева. Адресок, говорю, где воитель-то твой находится. За такое, по нашим советским законам, в мирное время стреляли. Сейчас — вешают. А теперь ступайте звонить.
Глава вторая
Зачастила Улита к Дымовым. Вздумалось ей сшить себе новое платье. Дорогой отрез шерсти года три лежал в сундуке: до войны еще вместе с Дарьей премию они получали в Бельске, на районном слете ударников колхозных полей. Ну, лежал и лежал кусок — хлеба не просит; мало ли, как она, жизнь, повернется, да и года-то не те уж, чтобы обновками хвастаться. Война началась — тем более не до форсу стало. А тут Новый год подходит, 1943-й, и в самый канун — Улитины именины. Хоть и в гости некого ждать, и самой идти тоже не к кому, достала отрез, перевязанный голубой широкой лентой, и отправилась вечерком к Фроловне.
В избу вошла развеселая, прибаутками так и сыплет. Развернула отрез на столе, смахнула невидимую пылинку, подбоченилась:
— Нам ли жить да тужить?! Эка важность — хоромы о трех углах, во дворе скотины — летучая мышь на повети да сыч на трубе! Вот возьму да и закачу гульбище на неделю! Чужедальние гости съедутся… А я — как дочка купецкая на смотринах! Тут Мухтарыч при галстучке, тут Петруха Пенин при часах и с гармонью. На столе — пироги с калиной! Объеденье!
— Веселый ты человек, Улита! — вздохнула Фроловна, подвязывая суровую нитку к сломанной дужке очков.
— А что толку-то, если б не такая? — в том же тоне продолжала Улита. — Ну и иссохла бы в двадцать пять лет. А так-то кто скажет, что мне сорок четыре? Жалко вот — женихов не густо в деревне. Придется, видно, за Мухтарыча выходить: один он из холостых- то остался. К постояльцу вашему думала притулиться — старовата.
— Будет тебе! — отмахнулась Анна. — И как это язык у тебя не устанет?
Анна причесывала девчонку, заплетала в косичку тесемочку. Анка-маленькая стояла возле матери, смотрела на Улиту строго. Половина избы цветастым пологом отгорожена. Угол полога закинут на проволочку. Там — кровать и стол, шкаф самодельный некрашеный. Самого Стебелькова дома не было.
Улита поманила Анку-маленькую, вынула из-под шали свою гребенку, распушила льняные волосы девчонки, тесемочки отложила в сторону и вплела в коротенькую косичку ту самую ленту, которой сверток завязан был. Бант широкий расправила. Засмеялась, запрыгала Анка, — много ли надо ребенку!
Улыбнулась Анна, и у Фроловны взгляд подобрел. Этого и добивалась Улита; принялась тормошить Анну, погналась за ней по избе. Поймала за пологом:
— Ты чего это на чужую половину бегаешь? Увидит Вадим-от Петрович!..
— А он вовсе и не чужой, — задорно ответила Анка. — Бабушка говорит: в других-то семьях и родные так не живут. А у нас всё вместе и за столом на всех поровну. Вот!
— Ну и слава богу, ну и ладно, коль так, — говорила Улита, усаживая Анку к себе на колени и прикрывая шалью голые коленки девчонки. — Я ведь это нарочно всё. Знаю — балует он тебя, озорницу. А ты его слушайся, ласковой будь. Возьмет да уедет, что делать-то будете? — И глянула быстро на мать и на бабушку.
— А мы его и не отпустим! — ответила Анка, свертываясь в клубочек.
— Лезла бы ты на полати! — повысила голос Анна. — Отправляйся сейчас же!
Улита прикрыла Анку полой полушубка, укоризненно посмотрела на мать:
— Чего на ребенка-то взъелась? Лишним она не обмолвилась. Чего ты тигрой рычишь?
— Ладно уж вам, — примирительно вступилась Фроловна и под столом дважды толкнула ногой Улиту. — Сказывай, как кроить-то будем? — Поднесла отрез ближе к свету, добавила: —Что-то боязно за такое приниматься. Не испортить бы.
Улита поняла, что старухи не следует опасаться.
— А ты не робей, — подбодрила она Фроловну. — Как сошьешь, так и ладно, не мне же тебя учить. Ну, пошире, конешно, попросторнее чтобы было. Обтягиваться-то мне уж вроде бы и зазорно. Ладно, мерку-то в другой раз снимешь. Подумай пока, прикинь. Смотрите-ка, девка-то спит! Пригрелась, касатушка…
Раскачиваясь вместе с задремавшей Анкой, Улита ловко перевела разговор на последние деревенские новости. Рассказала о том, сколько золота нашли у Чекулаевых. Что золото беспременно награблено. И что Андрон написал письмо командиру части и печать приложил — судили бы этого грабителя трибуналом. Вот и еще беда: Романа поранили на Кавказе, Егор потерялся без вести. И тот же Андрон будто бы ездил к Карпу Данилычу, просил его, нельзя ли так сделать — принять бы Вадима Петровича на работу в МТС, а колхозы закрепить за ним по соседству с нашим. А Карп будто на это не соглашается, хочет его на главную должность определить.
— Ты к чему это клонишь? — сухо спросила Анна, выходя вслед за Улитой в сени, чтобы закрыть наружную дверь. — Знаю я всё без тебя. Сам говорил, что Карп место ему по весне обещает.
Улита как и не слышит:
— Девчонку-то больно уж любит твою… сколько разов примечала.
Анна взялась за крючок и за скобу двери.
— Может, еще что скажешь?
— Скажу! — Улита повременила и неожиданно для самой себя выпалила одним духом: — Сам бог ложку полную масла в рот тебе положил, а ты не глотаешь. Гордая больно! Никого ты, милая, нынче этим не удивишь, а дурой-то всяк назовет.
Анна хлопнула дверью.
Улита не унималась: то одних пуговиц принесет, то других. И всегда одной или двух не хватает. А в разговоре, как пластинка испорченная, всё про горькую вдовью долю, про сиротские крохи. Анна сердилась, принималась греметь у шестка посудой, а потом лежала до свету с открытыми глазами.
На широкой печи вздыхала и охала мать Владимира, Анна стучала пятками на полатях. Агроном спал спокойно, изредка легонько всхрапывал. Анну больше всего возмущало это спокойствие, способность уснуть за минуту. Знает, что некуда человеку податься, улыбается про себя. Расставил петли-удавки, ждет — приведут на веревочке. Само это слово «сватовство», да еще под таким нажимом — в молчаливом сговоре со свекровью, с подкупом Анки-маленькой — оскорбляло ее. Подло это.
А Стебельков ни о чем и не догадывался. Вставал по будильнику затемно, пил из термоса приготовленный с вечера чай, уходил по бригадам. За обедом выбирал для «дочки» картофелину посуше да поразваристей. Потом проверял, хорошо ли написано у нее в тетрадке, читать заставлял вслух, да погромче. Котенком ластилась к нему Анка.
— Не мешай! Дай отдохнуть человеку! — одергивала мать Анку. — Нужна ты ему со своими тетрадками. У него другая забота.
Как прибитая собачонка, уползала Анка в свой угол, посматривала оттуда большими печальными глазами. Стебельков пожимал плечами, задергивал полог. За Анку-маленькую немедля вступалась свекровь:
— Не узнать тебя, Анна! Что это сталось с тобой? Что ты в самделе рычишь, ребенка своего тиранишь?
Раз улучила Анна минуту, когда с глазу на глаз осталась с Вадимом Петровичем. Сидел он в своем углу, на счетах костяшками щелкал, записывал что-то в тетрадку.
— Как у вас с Карпом? — тихо спросила Анна, вместо того чтоб сказать «с Улитой». — Договорились?
— Всё решено, — ответил Вадим Петрович и повернулся вместе со стулом в сторону Анны. — Подсчитываю вот семена и тягло по колхозам зоны. Сводный план составляю. Понимаете, для меня это своего рода вступительный экзамен. Вдруг провалюсь?