Постоял за углом, еще раз осмотрелся. Поблизости ни души. С берез осыпается лист, на озере лениво перекатываются отлогие волны. Навстречу им приседают, кланяются в пояс прибрежные камыши.
Пашаня промерил шагами расстояние от угла до каждой березы, записал это огрызком карандаша на клочке бумаги. Постоял, подумал и, пристроившись на куче битой черепицы, на той же бумажке стал рисовать что-то похожее на план: стену дома, березы, остатки внутреннего двора. Когда обозначил крестиком четвертую березу, отчетливо вспомнил, что возле нее как раз и был проезд между постройками. Направо — каретный сарай, налево — конюшня. И то и другое сгорело, оттого и береза засохла.
«Тут! Не иначе под полом в каретнике и захоронено! — чуть не крикнул Пашаня, ослепленный внезапной догадкой. — Во дворе-то какой дурак яму рыть будет!»
Пашаня покопался в кирпичных обломках, вытянул проржавленный лом, постукал в разных местах под ногами. Всё та же щебенка, битая черепица, уголь. Копнул еще в одном месте, за кустом боярышника, выворотил обломок трухлявой доски-половицы.
— Тут! Может, на ём и стою, — вырвалось вслух. — Эх, знать бы!..
Один за другим выворачивал Пашаня истлевшие горбыли, в кровь изодрал себе руки и, не замечая этого, остервенело бил ломом. Лом уходил всё глубже и глубже и ни разу ни во что твердое не ударялся. Стоя по колено в земле, Пашаня ухватился еще за одну доску. Натужился, обломил и ее; сверху в темный провал с шумом посыпались битые черепки. Разгреб всё руками, пощупал ломом под обнаженными корнями кустарника и перестал дышать, — лом уперся во что-то большое и каменное.
Это оказался бетонный цоколь сточного колодца. С двух сторон к нему подходили такие же бетонные желоба. В самом колодце выросла порядочная березка. В сучьях ее тонко посвистывал ветер, срывая последние листья.
«Ошибся, — подумал Пашаня. — Каретник-то, стало быть, у меня за спиной». Присел на кирпичную стенку раскопанного фундамента, вытерся рукавом. А листья всё падали и падали. Тупым, бездумным взглядом Пашаня следил за этими листьями. И вздрогнул, втянул голову в плечи: кто-то шел по двору, большой и неторопливый. Вот остановился в нескольких шагах за спиной Пашани, шумно вздохнул.
Как вор-домушник, застигнутый в кладовке, Пашаня ждал негромкого окрика и боялся пошевелиться. А тот молчит, переминается с ноги на ногу, вот раздвинул кусты. Наконец Пашаня не выдержал, пригнул еще ниже голову, глянул через плечо. Шагах в десяти за кустом боярышника стоял лось. Пашане видна была горбоносая бурая голова с раскидистой костяной чащей рогов, откинутой на спину, и седая широкая грудь могучего зверя. И лось увидел человека, скосил настороженным темным глазом, фыркнул и так же, неторопливо и величаво унес свою гордую голову в ближайший лесок.
Пашаня облизал пересохшие губы; ружьишко бы под рукой иметь! Мясо-то в городе вон куда подскочило… И снова пригнулся: за домом всё ближе и явственнее слышались голоса ребятишек. Кто-то трещал палкой по чугунной решетке внешней ограды, потом бросили камнем в свисавший с чердака лист железа.
Через минуту во двор высыпала шумная ватага учеников вместе с учительницей. Уйти незамеченным было нельзя, и Пашаня залег.
— А я говорю, что это не вяз и не илим, а клен, — настойчиво говорил худощавый подросток с лучковой пилой на локте и показывал другому два круглых деревянных колесика, видимо только что выпиленных где-то неподалеку.
— А вот и не клен, — упрямо бубнил второй парнишка. Он был намного ниже первого, босой и в армейской фуражке с голубым авиационным околышем.
«Неужели Митька? — ахнул Пашаня. — По годам, должно, в пятом классе ему бы сидеть. Может, в шестом? А тот, с пилой-то, Андронов внучек. Точно».
Ребята сгрудились возле крайней березы, обступили учительницу.
— А правда, Нина Сергеевна, что тут самый настоящий помещик жил? — спрашивал первый подросток. — Дедушка говорил, что тут до войны еще целый трактор нашли. Только на части разобранный. А еще того раньше полный воз книжек набрали.
Учительница что-то отвечала, но слов ее не было слышно. А потом снова из шумного разноголосья вырвался голос Андрейки:
— И ничего у них не получилось. Дали им в прошлом году, а нынче еще добавили. Так и надо. Не суйся в чужой огород. Мало ли, что они захотят, фашисты.
Тесной ватажкой школьники пересекли двор/ спустились к озеру. Пашаня уже посчитал, что ему удалось остаться незамеченным, но этим же, всё еще не закончившим спор, подросткам вздумалось зачем-то вернуться в кусты, и они увидели Пашаню. Не испугались, не бросились с криком обратно, только прижались друг к другу. Меньший смотрел исподлобья. Андрейка спросил:
— Ты, дяденька, не лесник? Или утиль собираешь?
— Нашел вот для кузни железяку, — нехотя буркнул Пашаня.
— А ты откуда?
— Дальний я, — отмахнулся Пашаня. — А вы идите отседа. Учительша вон уж где!
— Догоним, — помолчав, проговорил подросток, и Пашаня только сейчас понял, что он заврался, то «железяку для кузни», то «дальний». Этих не проведешь.
Озираясь и крепко держась за руки, ребята отступили к озеру и вскоре скрылись за отлогим скатом. Пашаня забросил лом на плечо и также ушел из кустов. На опушке леса остановился, глянул назад. Все ученики высыпали на пригорок и смотрели ему в спину.
«Черти вас принесли, — злобно подумал Пашаня, — теперь дай бог ноги».
Гарифулле Пашаня не всё рассказал. Прежде всего потребовал равной доли. Татарин оскалил желтые лошадиные зубы:
— Один думал или кто помогал?
— Сам не такой уж дурень.
— Давай бумага.
— Бумаги у меня нет; всё здесь. — Пашаня постукал себя костяшками пальцев по узкому, скошенному назад лбу.
— Дурак! — Гарифулла коротко хохотнул. — Боишься, обману, что ли? Было раньше так? Было, нет?
— Ну и што, коли не было? А этот? — Пашаня мотнул головой по направлению прикола, где у лодки возился Вахромеев.
— Дурак! — повторил татарин. — Пусть Гарифулле спасибо скажет, что я его милиция не сдавал. Я ему сразу сказал: сколько дам — хватит. — И еще раз по-звериному приподнял верхнюю губу, выставляя зубастую челюсть.
Племянник бывшего казначея с веслами на плече поднимался по тропке. Гарифулла достал откуда-то из-под рубахи пожелтевший от времени, плотный, как жестяной, лист бумаги. Нахально посматривая единственным глазом то на Пашаню, то на Вахромеева, он развернул на столе бумагу, коричневым жестким пальцем ткнул в середину.
Это был план поместья в крупном масштабе. Пашаня увидел затушеванное синим цветом озеро, четко обозначенные постройки, сад и прямую аллею от полевой дороги к барскому дому. Местами на листе расползлись водянистые пятна, голубые тонкие линии поблекли. Во внутреннем дворе было обозначено в ряд несколько кружочков величиной с горошину и одна такая же горошина чуть поодаль. Все они были под номерами. Без особого труда каждый бы понял, что это и есть те самые березы, про которые говорил татарин, посылая Пашаню в поместье.
— Видишь сам, мне твоя бумажка не надо, — издевательски ухмылялся Гарифулла. — Говори, какая береза на месте остался?
Пашаня склонился над планом.
— Эта есть, и эта, и эта, — показал он пальцем. — Между ними по двенадцать шагов.
Гарифулла сбросил руку Пашани с плана и ткнул своим пальцем в кружок у конюшни.
— Эта?
— Стоит, — нехотя выдавил Пашаня и тут только заметил, что кружок у конюшни обведен дважды, номер подчеркнут другим цветом, а ниже, у самого озера, стоит та же цифра и возле нее в две строки что-то написано нерусскими буквами.
— Артюшка, он больно хитрый был, — разговорился Гарифулла, не обращая внимания на Вахромеева. — Меня и то обмануть хотел. Гарифулла не дурак. Артюшка этот человек испугался, я не боюсь. Я давно знал, кому говорил Артюшка немецкий слова на наши скажить.