Нефед поворчал-поворчал для видимости, не вынимая изо рта трубки, но лошадей всё же дал. И две бороны железных. Сбрую сам вынес из-под навеса.
— Так мне не сегодня! — начал было Андрейка. — Николай Иванович на завтра просил. Завтра у нас уроков поменьше.
— А у меня побольше, — ответил Нефед. — Дают, так бери сейчас.
Вот и остался Андрейка без обеда. Беда не большая, главное — оборонить бы до вечера. День теперь длинный, до темноты можно бы и в два следа. Плохо вот — кони усталые, бока у них по неделе не просыхают. И ребят никого, кроме Митьки, не успел позвать. Как-то всё получилось нескладно. И задачи еще не решены…
Андрейка бросил соломинку, спрыгнул с телеги, дождался, когда обернется по кругу Митюшка.
— Знаешь что, — сказал он приятелю, — давай-ка мне вожжи. Сбегай к Мухтарычу, попроси у него вязанку сена. Для телят есть там у него в уголке на повети. Часика два отдохнем, лошади поедят, а потом по второму бы разу. А? Легче оно пойдет, земля-то без комьев. А зато, знаешь, как здорово получится! Агроном-то что говорил?
Митька заупрямился:
— Эту половину мне боронить, сам же сказал. А теперь мне же за сеном…
— Тебя Мухтарыч лучше послушается, — схитрил Андрейка, — все вы одной семьей у него на дворе работаете. Не будет давать — у матери спросишь. А я тут докончу. Не всё ли равно, кто из нас больше сделал. Нам-то с тобой совсем ни к чему делиться.
Митюшка без особого желания отдал вожжи, отвязал от оглобель чересседельник, нехотя побрел берегом озера, направляясь к скотному двору. Коровы бродили тут же поблизости, в кустах, собирали жесткую, как проволока, прошлогоднюю траву. На заливную поскотину дед пока не велит выгонять, — толком еще не просохло. Перемесят всё в грязь — пропадет выгон. Андрейке видно было, как возле сторожки время от времени опускался колодезный журавель: верно, Мухтарыч или кто-нибудь из Дарьиных дочерей заливал воду по кадушкам, чтобы подогрелась малость на солнышке до того, как загонят к ночи коров.
Три или четыре круга обошел Андрюшка за подпрыгивающими боронами, беспрестанно понукая лошадей. Повернул к телеге. Лошади сунулись мордами в пустой задок, всхрапнули, посмотрели по очереди на пария пристальным взглядом да так и остались, понуро опустив головы. А Митьки всё не было.
Андрейка сходил на берег, нарвал рыжей осоки, скрутил ее жгутом. Протер бока и спины у лошадей, потом ноги. Лошади смирные, не лягаются. У таких и под брюхом можно пролезть. Невеселые кони, — на овес бы их, на луговое мелкое сено с. отрубями! Да где же взять это? Война…
Забрался Андрейка снова в телегу, задумался. Не расслышал, как и дружок подошел, сбросил с плеча вязанку овсяной соломы. А за Митькой и Анка с Варенькой. В руках у них чугунок в тряпице и кувшин с квасом.
— А бабушка ругается, вот! — пропела Варенька, передавая чугунок в телегу. — А мама сказала — пусть Нюра меня проводит за озеро и чтобы вы эту кашу съели. Там и хлеб лежит и ложки.
— Кто ж вам сказал, что мы здесь? — спросил Андрейка, принимая горшок.
— А дядька такой. С трубкой. Он к дедушке Андрону пришел, а мы как раз обедали. А папа сказал: «Пусть, пусть поработают. Работа никого не портит».
Вскоре девчонки убежали, взявшись за руки. Дружки прилегли на часок под телегой. Совсем стемнело, когда вернулись ребята в деревню. Лошадей свели на конюшню, бороны сняли с телеги, приставили к стенке. Постучались в оконце к Нефеду, чтобы сказать: всё в порядке. До дому еле добрались, — ноги гудят, а глаза сами собой слипаются.
Чтобы не уснуть на ходу, Андрейка принялся высчитывать вслух, сколько же километров прошли они сегодня по своему полю. Дед как-то говорил, что если раньше мужику нужно было вспахать десятину земли однолемешным плугом, да если конь у него добрый, то поднимал десятину за день и проходил при этом, налегая на поручни плуга, сорок верст. Участок у них три гектара; это немного побольше, чем две десятины. Две бороны захватывают восемь отвалов. Значит, восемьдесят верст надо поделить на восемь. Получается десять километров с лишним, — верста-то ведь тоже больше километра. Их двое, проборонили они весь участок в два следа. Вот и выходит, что каждый прошел всего по десять, ну, пусть, по одиннадцать километров. И уморились; а ведь за бороной ходить против пахоты — забава.
«Завтра спрошу у Николая Ивановича, верно ли я подсчитал, — подумал подросток. — С десяти километров ноги заплетаются, а как же раньше-то? Как до трактора?..» Дома сел ужинать, да так и уснул за столом, уронив на столешницу белокурую свою голову. Кормилавна принесла ему из клети кислого молока в глиняной миске, а он уже спит.
— Голубь ты мой сизокрылый! — сокрушенно вздохнула старушка. — И что за неволя такая!..
Андрон сидел на пороге, снимал сапоги. Выставил их за дверь в сени вместе с портянками, остался в одних носках. Потом подошел к столу, легко, как ребенка, поднял сонного внука, отнес на кровать.
— Ничего, ничего, — гудел он вполголоса, и, как показалось Кормилавне, будто со скрытым довольством даже. — Ничего! Это оно на пользу. Вот так-то и нас учили. Сызмальства. Родитель, бывало, говаривал: «Примечай, как он, хлебушко-то, в руки дается! Зерно обронил али крошку смахнул со стола на пол — грех на тебе непрощеный!» Правильно давеча Николай-то Иваныч сказал: «Работа — она никого не портит».
Кормилавна протерла стол, привернула керосиновую лампешку, оставила огонек со звездочку, неслышной тенью растаяла за перегородкой, а Андрон присел на скамейку возле кровати, положил свою тяжелую руку на голову Андрейки, задубелыми, толстыми пальцами долго перебирал, приглаживал шелковистые волосы внука…
Минула неделя, другая, — вот и отсеялись всем колхозом. Дружные всходы брызнули вкруг деревни, у Ермилова хутора и на Длинном паю. Раньше того густым сочно-зеленым ковром оделся пустовавший три года клин за озером. На меже Николай Иванович велел закопать столб, а на нем, на белой выструганной доске, крупными печатными буквами было написано:
Показательный участок
Каменнобродской семилетки
Яровой пшеницы —1,5 гектара
Гречи — 1 гектар
Овсяно-гороховой смеси — 0,5 гектара.
Ниже висела застекленная табличка с указанием, какой класс за что отвечает, и подпись председателя пионерской дружины— «Андрей Савельев».
Столб поставили так, чтобы любой мог прочесть написанное с дороги и чтоб виден он был с противоположного берега озера, от мостков, где колхозницы полощут белье и купаются летом ребятишки. Андрейке вначале всё это нравилось, — не чья-нибудь роспись под стеклом красуется! А потом поутих, задумался парень: а вдруг недород? Вот тебе и «показательный», вот тебе и «председатель дружины»!
Каждый день, чуть свет и после уроков, Андрейка бегал за озеро проверить, как развиваются всходы, сколько лепестков выбросила розоватая греча. И больше всего опасался, как бы грачи горох не выклевали, пока висит он расколовшимися дольками на тоненьком стебельке. Для этого собрал однажды сверстников, чучела выставил по всему полю, на жердях змеев-трещоток навешал. А Николай Иванович, видя ежедневное беспокойство школьников и заботы Андрейки, отмечал про себя с довольной улыбкой: «В деда пойдет! Вот и еще одна смена готовится. Им в том новом доме жить, про который говорил Нургалимов».
«Смена. Добрая смена. Вторая», — мысленно произнес Николай Иванович и вспомнил свой приезд в Каменный Брод, первые осторожные разговоры с кузнецом Карпом, с Андроном. Чередой встали и пошли друг за другом Филька, мельник Семен, Денис, Артюха, лавочник Кузьма Черный, староста, Улита, какой она была раньше, поп Никодим.