Вспомнился, конечно, и Володька. «Меченый я!»
«Меченый»… Вот и друзья его — Екимка, Никишка, Федька «Озерный», затравленный, обозленный на всех Мишка — сын хуторянина Пашани.
Это и есть первая смена Андрону, Карпу и самому Николаю Ивановичу. Еким уже не вернется, в тыловом госпитале за Волгой лежит младший сын бригадира Нефеда Никифор, дважды горел в подбитом самолете летчик Михаил Ермилов.
Тяжелая доля выпала этому поколению. Детства они не видели, юность опалили грозовые всполохи первых лет коллективизации, кулацкие обрезы и ядовитые укусы всех и всяческих ползутиных и пашань. Только начали было выравниваться, — война.
«А может быть, это и хорошо, — рассуждал далее Николай Иванович, — что Владимир и его сверстники приучились мыслить и жить самостоятельно именно в эти тревожные годы. Они своими глазами видели небывалый людской ледолом, своими руками закладывали фундамент нового дома-крепости и отстаивают его сейчас на полях сражений. Отстоят, теперь уже отстояли!»
И снова мысли, то ясные и отчетливые, как призывный сигнал военной трубы, то припорошенные инеем давности, то как размытый след на песчаном морском берегу.
«Меченый я!» Вот и еще трагедия. Дикое, ничем не объяснимое стечение обстоятельств. В последнем бою Владимир был тяжело ранен, долгое время не мог говорить и писать. Есть серьезные опасения, что ампутируют левую руку. Лежит в госпитале на Кавказе. Он ничего не знает.
И Анна не может ему написать. Сейчас не имеет права. Николай Иванович сам запретил ей. По отношению к раненому это бесчеловечно. Но иного выхода нет. Пусть Дымов думает, что его письмо не дошло. «Не дойдет» и второе, и третье. До тех пор, пока сам не напишет, что скоро приедет. Тогда Маргарита Васильевна отнесет на почту давно уже написанное Анной письмо. «Страшная я, Володя, подлая!» — вот что прочтет Владимир. В том же конверте будет и другое письмо — от Николая Ивановича. Оно тоже написано.
Так решено было сделать, и только так. О том, что агроном Стебельков уехал, что Фроловну перед маем схоронили, писать не нужно. Так решено.
С половины зимы избенка Улиты стояла с заколоченными окнами. Никто в деревне так и не знал толком, что заставило вдову бросить насиженный угол; даже с Дарьей она не посоветовалась. Последний раз видели ее в правлении колхоза, когда там же были Карп и Семен Калюжный. С ними она и уехала. Попросила только обождать полчасика, пока сходит к себе за пожитками. Пришла с узелком под мышкой, села в кошёвку, рядом с Калюжным. И застеснялась чего-то, глаза опустила.
Был потом разговор, что Улита отпущена до весны, до тех пор, пока трактористы из МТС не разъедутся по колхозам. К будто бы сам Карп упросил Андрона, — нужна для ремонтников повариха. Работы в мастерской много, работа тяжелая, а какой же прок, если люди приходят из деревень за пять, за шесть километров, возятся тут с моторами да колесами дотемна, а в обед без горячего приварка? И народ недоволен, конечно. До войны все ремонтники столовались при МТС. Пора бы уж кое-что и восстанавливать. Улита — женщина расторопная, опрятная, на нее положиться можно.
Семен односложно поддакивал Карпу и, видимо, думал о чем-то другом. Когда разговор зашел про Улиту, он поднял голову, посмотрел на Андрона.
— Платить ведь ей надо будет, — сказал Андрон.
— А как же иначе? И окладишко мало-мальский дадим, и жилье, — говорил Карп, — а начнется пахота — получай Улиту обратно!
На том и договорились. Вот тогда и велел Андрон счетоводу послать кого-нибудь за Улитой. Не прошло и недели, тот же счетовод, вернувшись с Большой Горы, куда вызывали его с отчетом, и уложив на стол свои папки, бухнул Андрону при народе:
— Оженит она его на себе, как пить дать!
— Это ты про кого? — не сразу догадался Андрон.
— Про директора большегорского «ресторана»! Что ты! — Счетовод принялся загибать на левой руке пальцы: — В шапке в харчевню не заходи, полушубок снимай у двери. И не вздумай с цигаркой за столик присесть! Вот какие завела порядки.
— А при чем тут «оженит»?
— Как пить дать! — повторил счетовод. — Живет- то в одном дому с механиком, а перегородочка из фанеры. Что ты! Да ведь она не то что фанерку — кирпичную стенку ногтями проскоблит!
— Ты бы, знаешь, парень, не болтал бы лишнего- то! — урезонил Андрон не в меру словоохотливого счетовода. — Чай, не баба, плести околесицу!
Парень смутился.
— Я что? Я ничего. Я ведь это не сам придумал, — бормотал он, отыскивая по карманам ключи от стола. — А только придется тебе, Андрон Савельевич, быть кумом по осени. Как пить дать!
Андрон отмахнулся. А весной, когда выгнали скот на поля, пришла к нему Дарья.
— Не управиться мне одной-то, Андрон Савельевич, — начала она еще от порога. — Как-никак, двадцать две дойных коровы. И Мухтарыч совсем уж на ладан дышит. Давай еще одного человека!
— А Улита? Время бы ей и вернуться!
— Время-то время…
— А что?
— А то, что другое у нее на уме. Посылала я нынче к ней девчонку свою, — рассказывала Дарья, присаживаясь на скамейку. — С гуртом нетелей Улита уходит. Там ведь он, молодняк-то, собран, на Большой Горе. Вот она и напросилась. Хочу, говорит, своими глазами Россию окинуть — велика ли она. Потому, говорит, за всю жизнь дальше Константиновки не бывала. Вот что.
— Ну это мы еще посмотрим.
— Смотри не смотри, а паспорт она уже выхлопотала. И документы все на нее выправлены.
Андрон почесал затылок. Дело принимало неожиданный оборот. И отпускать не хотелось Улиту, и не пустить нельзя, — сам с гуртом-то зимой еще дело начал. На собрании председателей в МТС вопрос поднял тогда же, когда и на заготовку леса наряды по колхозам распределяли.
— Ладно. Придумаем что-нибудь, — сказал он Дарье. Потолкую вот с Анной. В поле она всё равно теперь не работница, — на девчонку малого не оставить. Ладно, придумаем.
В это же самое время Улита собиралась в дальнюю дорогу. Нетелей решено было гнать полевыми дорогами до Бельска. Гурт не особо велик — голов с полсотни, но телочки славные. Сытые, и от хороших коров. До того как всё приготовить к отправке, Карп Данилович раза три ездил в Бельск. С Нургалимовым договорились, что в Бельске молодняк погрузят на баржу-плоскодонку, нефтяники дадут буксирный пароход. Им всё равно нужно гнать порожняк до Сызрани, — там, на одном из заводов, получить по наряду трубы.
— Ну, а дальше — пешочком! — говорил Карп Улите. — Не торопясь, чтобы скотину не заморить. По балочкам да буеракам подкармливать будете. Глядишь, в половине лета до Днепра доберетесь.
Калюжный давал советы, где и к кому обращаться за помощью. Написал два письма — в совхоз и в райком партии. Адреса Улите оставил, чтобы с места выгрузки на Волге сразу же известила бы директора совхоза о маршруте перегона, — пусть вышлет своих людей встречать ее.
— В поле гурта передавать не буду! — запротестовала Улита. — На месте, из рук в руки заведующему фермой. И чтобы потом, написали бы нам, какой приплод дадут наши телочки, как доиться будут.
Это — в конторе, при посторонних. Дома, в каморке своей, разревелась. Да, жила с Семеном, жила! По осени еще подбивала его, чтобы взял поварихой в столовую. Просто из озорства: мужики — они все одинаковые. Только он ни о чем не догадывался, смотрел пустыми глазами. А когда привез ребятишек своих, устыдилась Улита того, чего добивалась втайне. Увидела их — напуганных, заморенных, с восковыми ручонками — и всё, что было в ней материнского, что осталось неизрасходованным, хлынуло к горлу. До весны выходила ребят Семеновых, привязалась к ним до сердечной боли. Обстирывала, обмывала. И Семен на глазах поправился, глаза у него подобрели. А потом испугалась: кто же она для него? Ребята подрастут и забудут, а он отвернется раньше. Баба ведь, деревенская баба! Разве такая нужна ему жена! А грех до добра не доводит. Довел уж, довел! Вот тут и пришло спасенье — гурт. Всё равно надо было что-то придумать, чтобы разом порвать.
В ночь перед отправкой гурта Улита постучалась в окно к Анне Дымовой. Та отозвалась не сразу. Не зажигая света, вплотную прильнула к стеклу, потом перешла к другому окошку, где открывалась створка.