— Худо, брат, совсем худо, — вздохнул Андрон. — И я уж не раз толковать принимался, и Николай Иваныч до утра с ним в этой самой сторожке просиживал. Он ведь теперь, Володька-то, обходчиком на Поповой елани определился. Зверь зверем!
— В колхоз надо его перетягивать, к людям.
— Вот и мы так же самое думаем. И Николай Иваныч, и Карп. С обоими я советовался. А теперь надо с тобой да с Салихом Валидовичем вместе бы это обмозговать.
— А что именно?
Андрон, по обыкновению своему, ответил не сразу, мял на коленях шапку.
— Думка наша такая, Семен Елизарыч, — начал он наконец, сбоку поглядывая на Калюжного. — Передать бы ему колхоз. Годы мои, сам знаешь, немалые, да и грамотешка не ахти велика.
— Не рановато ли об отставке разговор заводить?
Андрон еще раз вздохнул:
— Время, Семен Елизарыч, время; Андрон свое отработал. На моем месте теперь человек помоложе нужен, у кого голова посветлей, кто видит подальше.
— Прибедняешься, Андрон Савельевич, прибедняешься! — помолчав, ответил Калюжный.
— Не прибедняюсь, а дело говорю, — стоял на своем Андрон. — В утиль я себя не списываю, а прыти былой уже нет. Тут, брат, ничего не поделаешь, — годы. С поставками вот рассчитаюсь, подобьем рубли да центнеры, соберу народ. В заместителях, может, еще и хватит меня годика на два, на три. Молодым, молодым, Семен Елизарыч, надо крылья свои расправлять.
Калюжный задумался. В душе он принимал доводы Андрона полностью, а отпускать всё же жалко было. Понимал и то, что просьба Андрона продиктована не страхом перед ответственностью и отнюдь не желанием набить себе цену. Это — трезвые рассуждения; война подходит к концу, и Андрон прекрасно отдает себе отчет, что перед колхозами встанут новые, небывалые по напряжению задачи. Чтобы справиться с ними, председатель должен быть помоложе.
— Значит, настаиваешь? — Калюжный оперся локтями в стол. — А не думаешь, что колхозники воспротивятся?
— Против Дымова голосов не будет.
— А сам-то он согласится?
— Меня об этом не спрашивали, а он — коммунист.
— Значит, через райком?
— Без райкома, сами всё сделаем. Мы уж тут с Николаем-то Иванычем кое-что обмозговали. Карп тоже всё знает. Образуется, всё оно образуется, Семен Елизарыч. И с семьей так же самое. Тут надо выждать. Время всё излечит. Слов нет, нелегко это, а что ты поделаешь. Раз завязался узел, надо его рубить.
— Думаешь, не помирятся?
— Это теперь от него зависит — от Володьки. Я уж ему говорил: «Брось ты эту самую гордость, довольно беситься!» Молчит, а по всему видно — в душе-то согласен. Вот я и толкую: время залечит. И тогда самолучшая наша скотница при живом-то муже вдовой перестанет быть. И заново дугой-радугой дорога в жизни перед ними обоими развернется. Горы ведь он свернет в таком разе, Володька-то!
Помолчали оба, снова вернулись к делам артельным. Всё интересовало Семена: много ли хлеба еще на корню, сколько посеяно, какое поле под пар осталось, хватит ли сена на зиму коровам. Спросил и о том, отремонтирована ли мельница, заготовлены ли дрова для школы, есть ли гвозди, подковы в сельпо. Про Мухтарыча, Никодима вспомнили. Старый пастух не протянет долго, а Никодиму — тому ничего не делается, не стареет. И сбор на пасеке нынче добрый, из всех годов. Колхозникам в счет трудодней выдано уже по три килограмма меду, государству без малого тонну продали.
— Ну, а ты как живешь? — спросил под конец Андрон. — В доме-то всё ли ладно?
— В доме всё хорошо. — Семен быстро глянул в сторону собеседника. — А что? Пересуды, верно, еще не улеглись на Большой Горе?
— Плюнь ты на это, Семен Елизарыч, — отмахнулся Андрон. — Сошлись — и живите. Улита — женщина неглупая. Ну, помяло, покорежило ее в жизни, напраслины всякой наговорено было с три короба. На любую так-то оно доведись. Озлобилась, а душа всё же человеческая у нее осталась. Вот я и толкую: в час добрый.
Говоря это, Андрон подошел к окну, взглянул на улицу, кивнул кому-то. Минуту спустя в дверях показался Андрейка с берестяным туеском в руках и кошёлкой отборных яблок. Вытянулся, загорел парень, глаза веселые.
— Давай-ка сюда, — распорядился Андрон, видя, что внук не знает, куда положить принесенное. — Да расскажи председателю райисполкома, сколько хлеба привез. Квитанцию-то не потерял еще?
— Вот она, тут, — ответил подросток, похлопывая себя по карману.
— Это что за квитанция? — спросил Семен.
— Пшеницу мы сдали, три тонны, — солидно ответил Андрейка. — Мы-то хотели, чтобы отдельно, и письмо написали школьникам Ленинграда, а тут всё перемешали.
— Для школьников Ленинграда? Похвально, — проговорил Калюжный, принимая квитанцию. — Это что же, уж не со своего ли участка? С той полоски за озером? Три тонны! Постой, постой, парень. А скажи-ка по совести: с Длинного пая сюда ничего не перепало? Может, по-свойски с дедом уговорились?
Андрейка обиженно заморгал, на щеках у него выступили пунцовые пятна. Андрон молчал, наблюдая за внуком. Наконец тот пересилил себя.
— Сам Николай Иванович у весов стоял, — начал он, глотая застрявший в горле комок. — Если надо, я и акт показать могу. С печатью. Если хотите знать, так у нас еще и на семена на будущий год тридцать пудов оставлено! А гороху и гречи тоже отвешено — государству сдать. Подвод не хватило.
— Ну, извини, извини, — развел руками Калюжный. — Запамятовал, что ты ведь внуком Андрону Савельевичу доводишься! И с ним ведь у нас так же вот примерно первое знакомство состоялось. Помнишь, Савельич? Ладно, давай помиримся, Андрей батькович! Вот так. И сколько же с гектара на круг у вас получилось?
— А как товарищ Нургалимов сказал, так и вышло! — звонко пропел Андрейка, — Он, когда был у нас, сказал, что верных пудов полтораста в амбар ссыплем, а мы без малого двести на станцию отвезли!
Калюжный вышел из-за стола, встряхнул за плечи Андрейку:
— Какие же вы молодцы! А ну-ка пошли к Салиху Валидовичу! И вы тоже, Андрон Савельевич. Он, по-моему, еще у себя. Пошли, пошли. Да брось ты свою кошёлку, никуда она тут не денется! — повысил голос Калюжный, видя, что Андрон не выпускает из рук принесенное Андрюшкой.
— Как же я брошу? А старуха спросит, что я отвечу?
— Говорю тебе, не пропадет. Привезешь ты своей Кормилавне городские гостинцы. Дверь я прикрою.
Андрон усмехнулся:
— Чудак человек. Да это старуха ребятишкам твоим прислала! На, поставь в уголок.
Вот и снова осень. Слякоть, дождь ка ветру. Ночи длинные, без просвета, без единой звездочки. За окном скрипит старый, раздвоенный у комля осокорь. В сторожке, срубленной из сосновых, в обхват, кругляков, на краю глубокого оврага, холодно и неуютно. У камелька, не раздеваясь, сидит Владимир, дымит едучим самосадом, изредка сплевывая на угли, ждет, когда закипит чайник. Возле ног у него натекла лужа, сапоги промокли, на коленях от ватных штанов поднимается пар. Переобуться бы, просушить хоть раз за неделю стеганку, отоспаться. А перед глазами штабель стрелеванных бревен за Провальными ямами. Бревна эти принадлежат нефтяникам из Бельска, лес строевой, прошлогодней рубки. Возить его собираются по твердой дороге, а тут кто-то заранее подъезд расчистил, у моста водосток перекопал. Думают, видно, на машине развернуться. Скорее всего и с прицепом.
В Каменном Броде Владимир больше ни разу не показывался. Ночевал тогда на пасеке у Никодима, утром ушел в МТС на Большую Гору, но Карпа Даниловича на месте не оказалось. Застал его в сельсовете, там же ему сказали, что в лесничестве требуется обходчик. На счастье, и сам лесничий заехал. Тут и Андрон подвернулся. Вместе с Карпом «сосватали» они лесничему нового сторожа, а еще через день в заброшенной, полусгнившей лесной избушке на Поповой елани поселился новый хозяин. Поставил в угол старенькую берданку, бросил на неструганый стол всё тот же зеленый солдатский мешок.
Лес воровали. Браконьеры нахально били лосей. Возле дорог и старых делянок то и дело попадались свежие пни, вершины с поникшими листьями. Больше всего почему-то рубили липу и вяз, — это не на дрова. А лосей уничтожали городские охотники. Несколько раз натыкался Дымов в осиновых перелесках и у стогов на неоглоданные еще волками копыта лосей и закиданные хворостом внутренности. И обязательно где- нибудь неподалеку видел вдавленный след от автомобильных шин.