К весне на заседании правления учитель предложил выдвинуть Андрона бригадиром, — нужно было укреплять актив. Против Андрона выступил счетовод — одним голосом «за» отстояли свое предложение коммунисты. Непонятным показалось тогда поведение Артюхи; заняться бы этим делом следовало Николаю Ивановичу, да мысли другие не давали покоя: что-то неладное с планом сева мудрили в земельном отделе. Всё по дням расписали, угодья по-своему перекроили; там, где век мужики проса не сеяли, — сеять заставили, где картошка с горошину, — сажать.
— Стало быть, централизация руководства, — глубокомысленно философствовал счетовод, — специализация то есть! Константиновским вон — горох да пшеницу, нефедовским — ячмень. Самолично с Евстафием Гордеевичем на этот предмет разговор имел в городе. Государственная, скажу вам, голова! Мы, говорит, на новые рельсы перейдем. Потому — план! Указания такие! Заводы-то как работают? На одном, скажем, прокат, так он уж будильники не выпускает. Вот и нам — социалистическая перековка. А как же!
— Мудреное что-то толкуешь, — качал головой Андрон.
— Темный ты человек, Андрон, — укоризненно добавлял счетовод, — дедовскими думками живешь, не дорос до понятия. Оно поначалу мне и то непонятно было, а Евстафий Гордеевич разъяснили. Государству от нас что требуется? Хлеб! Вот Москва и планирует: с Украины — пшеницу-полтавку, с Кубани — масло, Белорусь — картошку. Псков, скажем, к примеру, лен- долгунец. А нам нет пока единой установки. Вот в земельном отделе и прикинули, чтобы нам головы не ломать: картошку и просо. Так-то ближе к единому плану. И товарищ Скуратов одобрил!
— Очередной заворот в мозгах у вашего Евстафия Гордеевича, да и у Скуратова тоже, — высказался тогда Николай Иванович и от лица партийной ячейки предложил не принимать головотяпского плана.
— Это недоверие руководству! — кричал счетовод. — С райкомом партии планы земельного отдела согласованы? Согласованы! Уважаю я вас, Николай Иванович, а всё же такие выступления на данном ответственном этапе…
Пришлось Николаю Ивановичу поехать в город. Председателя исполкома не оказалось на месте, к Иващенко не пошел, а инструктор по оргработе — по возрасту на три-четыре года старше Валерки — пожимал плечами: действительно путаница какая-то.
— Да неужели не ясно вам, что эта «централизация» — прямой путь к развалу колхозов? — стараясь сохранить спокойствие, говорил Николай Иванович. — Хорошо: посеют наши каменнобродцы просо за Длинной еланью, а там место низкое, суглинок. Что из этого выйдет, что скажет потом колхозник? Евстафий Гордеевич как был главным агрономом, так и останется, а что мы дадим государству и колхозникам?
— Что же вы предлагаете?
— Сеять то, что сеяли!
— А о повышении культуры землепользования вы думали?
— Думали… В этом году обработаем новые участки.
— Хорошо, доложу руководству. На вашу партийную ответственность. Главное — осенние хлебозаготовки. Выполнит колхоз план натурой — не будем вмешиваться.
— А если в плане девятьсот пудов проса?
— Меняйтесь с соседями.
— Черт знает, что получается!
— Не забывайтесь, товарищ Крутиков!.. Вы не на сельской сходке.
— Я прошу обсудить мое заявление на бюро райкома, — настаивал Крутиков.
— План мероприятий по проведению посевной кампании одобрен пленумом, — сухо ответил инструктор. — Вы что, районной газеты не читаете?
— Напишу выше.
— Пожалуйста! Ваше заявление вернется к нам.
Инструктор выдвинул ящик стола, покопался в бумагах, потом для чего-то открыл и снова закрыл сейф.
— Не торопитесь пока уходить! — остановил он Николая Ивановича. — В райком поступают сигналы… Из авторитетных источников. Да, каково самочувствие вашей супруги? Хорошо, что вы сами зашли.
— А вам-то какое до этого дело?
— В комплексе, в комплексе, так сказать. У вас ведь, кажется, нет еще официального развода? Я бы посоветовал предпринять что-то. К этому обязывает элементарная порядочность по отношению к другой женщине.
Николай Иванович вскипел.
— И вот еще что, — продолжал инструктор, — что бы вы ответили на такой, например, вопрос… Не кажется ли вам, коммунисту, что такие, например, явления, как посещения директором школы священнослужителя местной приходской церкви, не вяжутся с установками партии и правительства?
— Представьте себе: с бывшим священнослужителем — вяжутся!
— Так и товарищу Иващенко доложить прикажете? — совершенно уже издевательским тоном спросил инструктор, не обращая внимания на слово «бывшим». — Кстати, он именно — товарищ Иващенко — поручил персонально мне расследовать эти материалы.
Николай Иванович смерил насмешливым взглядом петушистого паренька, сказал с укоризной:
— Рановато вас посадили сюда, молодой человек! И в школе вас плохо воспитывали. «Персонально!» — скажите, пожалуйста! Давно ли слово-то это выучил?
Долго не мог успокоиться после этого разговора Николай Иванович. Мальчишка! Он, видите ли, будет расследовать! Ему «персонально» поручили!
«А что, собственно, расследовать? Что заходил с Бочкаревым к попу? Вот уж, действительно, смертный грех!»
Николай Иванович дошел до больницы. Хотелось повидать Володю. Не пустили: день неприемный. Написал парню записку с пожеланием скорее стать на ноги. Порадовал тем, что молодежь поднялась стеной, что секретарем теперь избран Федор Капустин.
К вечеру, сам не зная зачем, оказался на Коннобазарной улице. Вот и дом двухэтажный напротив лесничества. В угловом окне свет. Голубоватый, мягкий отблеск ложится на снежные осевшие сугробы. Сосульки длинные свесились с крыши. Сколько раз возвращался учитель мысленно к этому окну с голубым абажуром. Из промерзлых окопов в Полесье, из траншей под Каховкой… Тогда было другое. Нет теперь этого. Песок на зубах. И глаза сухие. Тянет, однако. А что это? Может быть, уже старость?..
Весна брала свое: потемнели дороги, на высотках курились проталинки, нежилась пробужденная земля, набиралась жизненных соков. Посинела, вздулась Каменка, а в одну из ночей гулко, пушечным выстрелом, прокатился над бором раскатистый треск ледолома. Вздыбились на попа саженные льдины, тычась одна о другую слепыми, бычьими мордами.
Неделю играла Каменка, напоенная вешней брагой земли, в буйной радости сбрасывая свинцовую тяжесть зимнего панциря; хмельная — не заметила поначалу, что сама же, играючись, перегородила русло, понаставила меж зализанных валунов у Красного яра саженных зеленых плит, наметала на берег ледяного крошева. Уперлась в затор, разъярилась: в ночь захлестнула луговину; в лесу на делянках смыла штабеля бревен, кружила их в пенистых водоворотах вместе с гнилыми, трухлявыми пнями, кучами жухлой древесной листвы и прелой соломы, а еще через день с каменным тяжким грохотом проломила стену, вырвала с корнем дубок и аршинным валом безудержно хлынула на поля. Давно не бывало такого разлива: почтальон прямиком в Константиновку ездил на лодке. Деды разводили руками, — сила!
Дарью Пашанину записали скотницей во вторую бригаду. Пришла она к вечеру в коровник, заглянула в кормушки — пусто; коровы стоят облезлые, бока у них подопрели, в загородке телята мычат — кожа да кости. В том же дворе — конюшня бригадная, у ворот стожок мелкого сена, стригунки-жеребята втаптывают его в грязь. Испокон веков так ведется в хозяйстве крестьянском, даже у крепкого мужика: лошади сена охапку, корове — полова. Корова зиму живет на объедках, а к весне — на соломе с крыш; не пахать на ней, а ну конь занедужит?