— Указ не указ, а только с этим кулацким инвентарем не будет тебе на село дороги, — стараясь сдержать себя, говорил Федор. — Спасибо скажи своей матери, что годика на два опоздала тебя родить. Было бы тебе восемнадцать, запел бы ты у нас по-другому.
Уехали комсомольцы с бревнами, еще раза два возвращались. Сидит Мишка на том же месте, цедит сквозь редкие зубы махорочный дым. В последний раз за досками приехали — нету парня. И навстречу не попадался.
Зачастил Артюха к Улите, особенно после того, как во вторую бригаду ее перевели.
— Ну как? Гудят небось косточки? Так-то: рядовому труженику хлеб-то не медом мазан. Конешно, была бы ты посговорчивей… Да, ты вот что, не старалась бы Нюшку приваживать. Она комсомолка, чего ты ее разлагаешь? В ячейке об этом разговор был: какая между вами может быть дружба? Наслушается тут у тебя… Вон и мать ее приходила в правление. Не ровен час, случись что с девкой, не миновать тебе выволочки.
Другой раз ночью в окно постучался. Под полой — задняя часть барана.
— Приготовишь к завтрему. Агронома из города ждем. Ну, сама понимать должна… По видам на урожай раскладку начислять приедет, тут надо хитро дело повернуть. Я уж и с Андроном Савельевичем словечком перекинулся, на тебя вся надежда. Конечно, мужик он грубый — форменная деревенщина. Ничего, говорит, с ней не станется, сдюжит! А ублажит — сниму, говорит, с прополки. Думай.
Прикусила Улита губу. Захотелось лыткой бараньей отхлестать Артюху по роже. Сдержалась. Как говорил, всё приготовила: наварила, напарила. Дождалась гостей к вечеру, подушки взбила и ушла на всю ночь: до рассвета у озера просидела.
К обеду Андрон пришел обмерять прополотое, а Улита сажен на десять всех обогнала. Руки огнем горят, осотом исколотые, спина деревянная. Не выпрямилась, не подошла к бригадиру, как другие. Сам окликнул:
— Ты уж не ночевала ли тут? А глаза-то чего набрякли? Дурной вы народ — бабы… Ну, изобидел какой охальник — скажи!
— Чего говорить, когда сам этакое-то счетоводу: «Ничего с ней не станется». Все вы такие: при народе с лаской, а один на один — кобели. Скажи тут попробуй! — Махнула Улита рукой, а у самой — в три ручья слезы. Ничего не сказала и товаркам.
В воскресенье Нюшка опять забежала, радость из глаз так и брызжет: письмо получила от Володьки. И всего-то полстранички написано; совсем непонятно Улите: чему тут радоваться, когда пишет, чтобы не посчитали механически выбывшим? Однако расстраивать переспросом не стала. Запрятала Нюшка письмо под атласную кофточку, рукой придерживает:
— Картину сегодня из города привезут… Два билета куплю, ладно?
— Нездоровится что-то, — пожаловалась Улита, — а в грудях колет.
— В Константиновку съездила бы. Фершала нового там прислали. Хвалят.
— Отлежусь. А ты беги, попусту не засиживайся. Пока молода, только и поплясать, попрыгать. Беги, а я уж не пойду сегодня.
Порхнула Нюшка с приступок, убежала, а в сумерках — снова к Улите, принялась рассказывать.
— Перед тем как кино пустили, Николай Иванович на сцену поднялся. И совсем немного говорил: ваша, вторая бригада, как и на севе, на лучшее место сызнова кандидатом. И про тебя высказался. Вот так, говорит, все бы работали!
А в это самое время счетовод колхоза, глубокомысленно покашливая и потирая руки, развивал свои доводы председателю Роману Васильеву:
— Конечно, передовиков поднимать следует. Авангард — наша во всем опора. Комсомол опять же нельзя сбрасывать со счетов. Сила! Инициатива и ударничество. А только я так думаю: откуда они у нас передовики? От сознательности это или оттого, что нормы выработки принижены? Раз самая что ни на есть разбалованная бабенка в день полторы нормы выполнила, тут надо подойти принципиально. А может, у нее на участке и сорняков-то негусто было! Так себе, пробежалась по клинышку, за болтовней-то бабьей оно и незаметно. А бригадир, прямо скажем, захваливает, не ждал я этого от Андрона Савельевича. Тут что-то неладно. И опять же — пусть даже выполнила: что же теперь, с одного-то разу в угол передний ее, в почетный президиум? Нет уж, ты докажи! Вот когда и другие прочие выработку поднимут, а ты — встречный план, это другой разговор. А и в самом деле, Роман Васильевич, не маловаты ли у нас нормы? Справлялся я и в земельном отделе. Да им-то ведь там всё равно. Нет, Роман Васильевич, тут надо в корень смотреть: раз Улита опережает — явный просчет. Не проявили мы с вами принципиальности большевистской. Тут что-то неладно.
— Это у Андрона-то слабину видишь?
— Что Андрон? И он — человек.
— Как это понимать?
— Да ведь как? Очень просто: и Андрон, говорю, живой человек — пить, есть хочет.
— Ты это о чем? Уж не думаешь ли ты, что на Улиту он виды имеет?
— А чего бы и кет? Чего бы ей бабам в глаза не смотреть в таком разе. Знает кошка…
— Через край хватил, Ортемий Иваныч! Кому другому не ляпни. Узнает Андрон, останется от тебя мокрое место.
— За достоверность показаний не ручаюсь, Роман Васильевич, и вам-то уж так, по дистанции то есть, как непосредственному руководителю. Сижу в четырех стенах, за что купил, за то и продаю. У меня ведь здесь, в канцелярии, как соберутся…
А еще через несколько дней напала на Улиту Нюшкина мать:
— Ты что же это, бесстыжая? Сама путалась-перепуталась и других туда же сманиваешь? Я те патлы-то размочалю!
— Опомнись, Никифоровна…
— Молчи! Добрые-то люди, они всё видят. И перед начальством не выкобенивайся. Знаем мы тебя, «ударницу»! Теперь по твоей милости вдвое хребет гнуть придется. Ты знаешь, что наделала? Сходи вон в правленье да посмотри: новые нормы на стенке вывешены. Так бы и треснула между глаз…
Отвернулись от Улиты соседки, этого и ждал Артюха; свое зудит:
— Конечно, которые сообразно прикидывают, эти всегда проживут. Работай ты без передыху или так себе, лишь бы у бригадира палочка в списке была поставлена, — одна цена. Потому — трудодень. Косят, скажем, тот же Андрон Савельич, а рядом — Петруха. Этот три прокоса прошел, да прокос-то — косая сажень, а у Петрухи — в два лаптя половина прокоса пройдена. Вроде бы, по правилам-то, полагалось бы Андрону побольше начислять, а у меня — поровну. Потому — оба равноправные члены артели, оба работали по способности, я и пишу одинаково. Трудодень. Указанья такие, директивы!
Стал замечать Андрон: не та стала Улита. Одно время за ней в работе мужикам не угнаться было, а тут будто и канителится, а сделанного нет. На покосе того и гляди пятки ей косой отхватят, копнить пошлют — шевелит граблями, как сонная. Чуть солнце за полдень перевалило — Улиты и след простыл. Глядя на нее и другие уходят, а у которых ребята в доме — и вовсе по неделе за ворота не показываются.
Как-то улучил бригадир минутку, остановил у плетня Улиту:
— Ты что же, нагрузкой, што ли, в бригаде-то быть удумала?
— Не меньше других в поле бываю.
— Бываешь, не спорю, а толку?
— От работы и лошади дохнут.
— Вот оно как!
— А не так, что ли? Это тебе перед учителем выхваляться надо. А мне всё едино.
У Андрона брови на лоб полезли, — экое сказанула! Ты смотри… Поскреб мужик за ухом:
— Прибереги эти мудрости тому, от кого их наслушалась. А мне воду не мути. Понятно?
— Круто берешь: не в батрачки я к тебе нанималась.
— Ого! Да ты, я вижу, шибко грамотной стала!
— А ты думал? Не такие-то мы уж и бессловесные. Кое-что понимаем.
— Самоуком али с подсказки?
— Есть добрые люди…
Крякнул Андрон. Спохватилась Улита, ан — слово- то лишнее вырвалось. Махнула рукой, всё, что накипело на сердце, разом высказала. И то, что за человека ее не считают в бригаде, и что сам Андрон неладное про нее говорит.
— Мало ли что оно было! — кричала Улита в лицо оторопевшему Андрону. — Может, жизнь меня наизнанку вывернула?! Может, я и в день Христов, как слепая, по стенке пробиралась, свету белого не видела! Ты один раз помог — пришел с чересседельником!.. Ты узнал, чего ради в тот раз на полосе я всех баб обогнала? Да я бы глотку тебе перегрызла, попадись ты мне в одночасье! Ты зачем ко мне агронома прислал?! «Ничего ей не станется, сдюжит!»