— Знаю; чего в третий раз подсовываешь? — сказал счетоводу. — Подождут до уборки.
— Опасенье имею, Роман Васильевич, не закрыли бы в банке счет. Потому — неплатежеспособный клиент. Им это запросто. Самому управляющему лично докладывал. И он ничего поделать не может, — закон!
— Как же быть?
— Да ведь маленький я человек, товарищ председатель, чтобы вам советы давать, а раз уж под яблочко захлестнуло…
— Захлестнуло. Что верно, то верно.
— Вот и я так полагаю. Сердце кровью обливается, а не иначе — труба. Подсудное дело…
— Не тяни душу. Говори.
Артюха передвинулся вместе со стулом, заговорил вполголоса:
— А что, если продать бы нам малость из живности, Роман Васильевич, а? Нетелей, скажем, голов десять на мясо пустить. На базаре сейчас — шаром покати, вот и рассчитались бы с долгами.
— Не дело ты говоришь, Ортемий Иваныч. Нетелей — под нож, что нам за это колхозники скажут?
— На всех-то не угодишь. Думаете, мне легко слова такие высказывать! А ну трактористы к уборке заартачатся? Народец-то пошел шибко грамотный. Знают, мошенники, когда требование свое предъявить. Этих посулами не умаслишь. А если со жнивьем затянем? За это, брат, втридорога заплатишь! Смотри, конечно, спрос-то с тебя…
— Да ведь было же у нас для расчета с трактористами полсотни пудов.
— Было, конечно, так ведь сами же вы, Роман Васильевич, и роздали это в третью бригаду, как по весне с хлебом поджало.
Сидел председатель, думал. Не дело говорит счетовод, а другого выхода нет. И Артюха молчит, посматривает из-под очков, на дряблой щеке его налились красноватые жилки.
— Пусть закрывают счета, пускай судят, а чтобы племенных нетелей… Нет, Ортемий Иваныч, не могу!
— Думай, на то ты и хозяин. Соображай. Мое дело — десятое. Или вот что еще…
Артюха покосился на дверь — прикрыта ли, — и задышал торопливым шепотом в самое ухо председателя:
— Подсвиночка пудика на два… Сам отвезу. Не управляющему, нет, этот из заводских. Бухгалтеру-контролеру. Неприметный такой старикашка, а человек — золото, большими тысячами ворочает. Через него и ссуду выпишем. На плотину, скажем, на мост, на жернова новые. Мельница-то на всю округу одна! Лесу у константиновских выпросим, запруду починим, а там кто нас проверит, нанимали мы плотников или нет, новые жернова поставили или старым насечку сменили. До черта их по двору валяется, которые еще и пустить можно. А с мельником договорюсь. Деньги на счет МТС перечислим, дело в шляпе!
— А если к Мартынову самому мне съездить? — после длительного раздумья заговорил председатель. — Поговорить с ним по-человечески. Еще лучше — Николая Ивановича попросить об этом. Друзья ведь они.
Артюха пожал плечами:
— Дело ваше, конечно, Роман Васильевич, но учитель тут не поможет. Что друзья они старые с теперешним директором МТС, всем известно. А только после того, как бывший секретарь районного комитета партии оказался у нас на Большой Горе, на друзей-то прежних по-другому он смотрит. Все они — друзья до черного дня, как говорится. Чего бы в таком-то разе не отстояли его на прежней должности? Стало быть, заслабило? А кто и ножку подставил. Думаешь, ему не обидно?
Помолчал Артюха, покачал головой и добавил:
— Дело ваше, а я так полагаю, Роман Васильевич: без старикашки-бухгалтера не видать нам с тобой просветления. Многие так-то делают. Незаконно, конечно, да и закон — он ведь что столб: перескочить его не перескочишь, а вокруг обойти — что справа, что слева — одинаково. Смотри, однако…
— Стало быть — взятку? Мне, члену партии, говоришь такое?
— Да что ты, Роман Васильевич! — замахал руками Артюха. — Ты и знать ничего не знаешь! Подпишешь актишко: подох поросенок. Всё! Неужели на меня думаешь? Не первый год рука об руку. Могила!
— Пусть закрывают счета. Точка!
Неделю не было слышно голоса счетовода, — сидит, закопался в бумажках. Когда бы ни заглянул председатель в правленье, Артюха как врос за столом. А из города что ни день — отношение; от директора МТС официальная жалоба в земельный отдел поступила. Приехал оттуда уполномоченный. Как удалось Артюхе уговорить его не снимать трактора МТС с подъема паров, не спрашивал председатель, знал одно: выписал себе счетовод аванс, а потом два дня не было его на работе.
— Повезло нам, Роман Васильевич, на этот раз, — хвастался после Артюха, — не горазд силен человек оказался, в нормах высева ничего не смыслит. Ну я и подсунул ему реестрик, что, мол, фонды, выделенные на выдачу трактористам, по особому на то решенью председателя, израсходованы второй бригадой на новом клину. На пять десятин. Видал, каков грамотей?
— Чего не сказал, что на помол роздали?
— Что ты! Да за такое тебя первого к ответу бы и потянули. Как это можно из графы отчуждения на личные нужды колхозников употреблять? Это всё равно что и не было у нас тех восьми центнеров проса. Хуже, чем если бы сами уворовали!
— Постой, постой… О каком просе ты речь ведешь? — не вдруг догадался Роман. — Колхозникам-то мы роздали что? И в помине там проса не значилось!
Артюха открыл было рот и схватился за голову.
— Запамятовал, вот ей-богу, запамятовал! А ведь он всё это в книжечку себе записал. Придется теперь самолично к Евстафию Гордеевичу ехать. Пропала моя головушка!
— Чего там «пропала»? — стоял на своем Роман, — Росписи на то имеются, люди живые подскажут.
— Не можем мы эту ведомость показать, Роман Васильевич! Не можем под страхом судебной ответственности! — простонал Артюха. — Графа не позволяет, закон!
— Чего же весной молчал?
— Думал, как-нибудь вывернемся: свой брат-бедняк голодует. А этот — как знал: только приехал — журнал натурных фондов потребовал. Одна надежда теперь на самого Евстафия Гордеевича. Так я уж поеду завтра, беру вину на себя… С делами такими голова-то и впрямь дырявой станет, — сокрушался Артюха. — Далось мне это чертово просо — с марта месяца из башки не выскакивает. И тут невпопад черти дернули. И добро бы не знал! А ну глянем для верности, что у меня в реестре-то. Неужто и там просо?
Покопался Артюха в бумажках, подшивку перелистал, а в ней листочек, красным цветом пронумерованный, и черным по белому запись: «Бригадиру второй бригады выдано из кладовой проса в центнерах 8 (восемь)».
— А кто подписал? Мудришь ты чего-то. Да сам-то смыслишь ли ты, сколько этими пятьюдесятью пудами засеять можно? На пять десятин! — Роман за бока схватился.
— Мое дело вести счет, — нахохлившись, отвечал Артюха. — Перемеривать и перевешивать — это меня не касается. Выдано, и конец, по документам у меня проведено. Помнится, сами вы об этом и говорили, когда Андронова постоялка в уком докладывала. У меня и это записано: «За Ермиловым хутором — проса…» На худой конец они ведь и райкомовские записи могут поднять. Нет уж, Роман Васильевич, тут надо до тонкости.
И опять остался для Романа весь этот разговор не заслуживающим внимания, — махнул рукой на Артюху: сам наврал с перепугу, сам пусть и расхлебывает. Ну где это видано, чтобы на посев пяти десятин пятьдесят пудов проса требовалось? Да и не было его столько в колхозе. Ячмень, правда, оставался. На то ведомость в деле подшита.
Съездил Артюха в город, вернулся совсем больным от расстройства и переживаний, — опоздал: «добавочный клин» второй бригады оказался уже занесенным в отчет земельного отдела и в довершение всего отправлен с другими документами в областной центр.
— Придется актировать на градобитие, — сокрушенно вздыхал счетовод, — сами Евстафий Гордеевич так и посоветовали. Потому — чистой воды очковтирательство. А ну поставки начислят, пусть и пять десятин, да это ведь не овес — просо! Приедут, допустим, проверить: в сводках-то, что оно значится за Пашаниным хутором — овес или просо? Евстафия-то Гордеевича тут не обманешь! Вот тебе и подлог, вот тебе и пожалуйста к районному прокурору. Мое-то ведь дело, сам знаешь, — бумага. Тут всё в ажуре. А тебя могут спросить: какой ты есть коммунист после этого? Вот билетом своим и поплатишься!