И безо всякой задней мысли бородач подтолкнул локтем Володьку:
— Я уж один тут дождусь, когда Николай-то Иваныч проводит гостей. И верно, ступайте-ка оба…
По лесной безлюдной дороге, мягко покачиваясь на ухабах, катился рессорный тарантас, запряженный парой сытых лошадей. До рассвета еще далеко: золотая гнутая ручка большого алмазного ковша только-только начала опускаться книзу. На десятки, на многие сотни верст разлилась вокруг дремотная тишина. На обочинах спят придорожные кусты, привалившись один к другому; спят великаны сосны и замшелые ели, упираясь вершинами в теплый бархат звездного неба; спят лесные поляны, накрывшись ватными пеленами тумана; спят озера, подернутые невесомой молочной дымкой. Спит и сама дорога, укачивает седоков под неторопкий и мерный цокот копыт. На облучке недвижной копной возвышается плечистая фигура возницы. Он изредка шевелит вожжами, прокашливается густо, добродушно ворчит на пристяжную:
— Но, но — балуй!..
В кузовке тарантаса за широкой спиной возницы сидят еще двое — Григорий Жудра и начальник земельного отдела Евстафий Гордеевич Полтузин.
Полтузин, похоже, дремлет: уткнулся подбородком в поднятый ворот плаща, и голова его безвольно мотается на ухабах, руки засунуты в рукава, сложены вместе. Пожалуй, оно и верно, — спит Полтузин, без привычки-то трудно выдержать неделю на колесах. Это хорошо, если спит, — значит, ни о чем не догадывается. Хорошо, что руки засунуты в рукава.
Жудра сидит правее Полтузина. Ему и вздремнуть нельзя. Он знает, с кем едет, знает и то, что Полтузин вооружён. Всё знает Жудра про соседа слева: еще до отъезда из Уфы побывали в руках у чекиста изобличающие Полтузина документы, найденные в архивах: послужной список земского агронома Полтузина и несколько поблекших от времени фотографий. На одной из них Евстафий Гордеевич запечатлен в мундире белогвардейского офицера. При орденах.
Можно было и не рисковать Жудре. Позвонить бы в Бельск Прохорову, сказать ему всего-навсего одно слово, и колчаковца немедленно бы арестовали. Но Жудра не сделал этого: опыт чекистской работы подсказывал ему, что это пока преждевременно. Враг осторожен, и конечно же, у него есть сообщники. Надо выявить агентуру, и лучшим помощником в этом опасном деле может стать сам Полтузин. Вот и повез его Жудра в самые отдаленные колхозы, поближе к имению Ландсберга — в Константиновку и в Каменный Брод, где Жудру никто не знал, исключая учителя Крутикова и теперешнего директора МТС Мартынова, а у Евстафия Гордеевича должны были быть единомышленники по девятнадцатому году. Для Жудры многого и не требовалось: один-два перехваченных взгляда, многозначительное покашливание при «случайной» встрече или неприметный жест в разговоре с каким-нибудь канцелярским деятелем, вроде счетовода из «Колоса».
Этот, однако, перестарался! Как он ловко под учителя «базу подвел», что тот со двора от батюшки вышел. И будто бы об этом ему говорила придурковатая, позабытая богом старуха. Хитер, ничего не окажешь. А Евстафий Гордеевич при этом одобрительно хмыкнул.
По таким же вот недомолвкам приметил Жудра и еще одного агента Полтузина — хозяина заезжего двора в Константиновке. Узнал потом через Мартынова: конюхом был у Ландсберга. Всё понятно.
До света еще не близко. Тарантас всё дальше и дальше катится по лесной дороге. Возница изредка хлопнет ременной вожжой по гладкому крупу пристяжной:
— Побалуй, побалуй еще у меня!..
И снова вокруг безмятежная тишь, перемигиваются вверху зеленоватые звезды. Голова Полтузина всё ниже и ниже утыкается подбородком в грудь, обе руки по-прежнему засунуты в рукава плаща. Спит. Хорошо, если и в Бельске всё чисто сработает Прохоров. У того на эту неделю был тоже составлен довольно примечательный план — прощупать совсем неприметного старикашку, банковского бухгалтера-контролера. И его родственника, инженера Вахромеева, сотрудника жены учителя Крутикова.
С давних пор бывшего казначея земского банка мучает ничем не одолимая бессонница, изводит его по ночам. Все средства старик перепробовал, порошков проглотил уйму, комнату свою сплошь пузырьками заставил, — не помогает. И вот нашелся добрый человек в больнице: посоветовал принимать люминал или настойку опия. Средство это без рецепта на руки не давали, но были бы деньги, с деньгами всё можно сделать. Деньги у старикашки были (было и золотишко припрятанное!), и провизор Бржезовский стал отпускать ему по нескольку капель на неделю.
Ожил старик, повеселел, не знал, чем и отблагодарить своего избавителя от проклятой хворобы. А жил он со своей старухой да с дочерьми незамужними на окраине города в собственном полукаменном доме, — сам на втором этаже, а низ сдавал квартирантам. И еще жил с ними племянник, лесной инженер.
Племяннику лет за сорок, — видный мужчина, образованный. Но до сих пор не женат. И по службе нет ему продвижения. Зол, страшно зол был племянник на советскую власть. И друзья у него такие же были, особенно этот агроном из земельного отдела, который через племянника уже давно задолжал бухгалтеру крупную сумму денег и всё не отдает. Старик и сам недолюбливал родственника: держал бы тот язык за зубами, а еще лучше — перестал бы якшаться с Полтузиным. Языком ничего не поделаешь, а в тюрьму запросто угодишь. Женился бы да и жил, как люди.
Племянник, похоже, послушался, — Полтузина не было в доме бухгалтера больше года, а в начале весны, когда яблони в саду распустились и вся семья собралась пить чай на веранде, племянник спустился сверху вдвоем с высокой, красивой женщиной. Представил ее как свою сотрудницу.
«Вот и добренько, вот и слава богу», — подумал тогда старик.
Всё шло хорошо. Но вот стал замечать бухгалтер: высыхают у него запретные капли. Аптекарь добавил немного, — опять не хватает. И пузырек в темном месте стоит, пробка притертая. Сохнут, и всё. И вдруг в середине лета старшая дочь принесла откуда-то неприятное известие: в каюте парохода «Чистополь» отравилась та самая работница из конторы лесничества, которая заходила к ним в дом с племянником.
«Злодейка любовь, что она делает!» — закатывала глаза старая дева. А старику стало отчего-то не по себе. Ведь и племянник уехал в Уфу. Ладно, что раньше на двое суток. В народе-то черт-те чего наплетут, если бы вместе уехали.
Обо всем этом Прохоров узнал намного позже от самого бухгалтера. А начал он с аптекаря Бржезовского. Вызвал его в тот же день, как вернулся из Уфы, и спросил, глядя в упор:
— За грибками не собираетесь?
— Рано еще, товарищ начальник, какие теперь грибы? — пожал тот плечами.
— Как это «рано»? А бирке нумер фиер? У Ландсберга! Ну? Когда клад-то выкапывать будем?
— А вы… вы уже знаете, да? — пролепетал ошарашенный провизор.
— Я всё знаю. И место, и сколько зарыто. И компаньона вашего могу назвать. Гришин его фамилия.
— Бог мой… Я давно собирался к вам. Но — сами знаете — страшно. Поверьте моему слову. Теперь всё расскажу чистосердечно.
— Вот вам бумага, вот карандаш. Садитесь и пишите. Подробно и обо всем. Врать не советую. Я ведь всё знаю.
Обливаясь холодным потом и мысленно распростившись уже с белым светом, аптекарь с час просидел над листом бумаги, прежде чем смог написать первую строчку.
Прохоров взял от него написанное, прочитал начало, скомкал и бросил в корзинку:
— Я вам сказал: «Врать не советую!» Было это сказано или нет?
— Так, было. Обязательно было.
— А вы что написали?.. «Как-то зимой позапрошлого года…»
— Так, так оно было, — прижимая руки к груди, простонал Бржезовский. — Как перед господом богом!
— За что вы отравили Крутикову?
— Я?! Мадам Крутикову?!
— Вы и ваши сообщники. Вы знаете, что она умерла?
— Нет, нет… Боже мой! Этого быть не может!
Тогда Прохоров выдвинул верхний ящик стола, вынул оттуда и поставил перед провизором пустой пузырек с аптечной наклейкой:
— Здесь был яд.
— Рубите меня на части, но этого я не делал.
— А надпись на этикетке?