В полувоенном костюме, скрипучих новеньких сапогах, ровно в половине седьмого вышел из своего кабинета напыщенный Иващенко. С некоторых пор к нему вернулась самоуверенность и особая начальственная походка. Про таких говорят, что они не идут, а «шествуют». Рядом семенил Евстафий Гордеевич, на ходу перелистывая подшитое дело. За столом президиума давно уже сидел незнакомый Крутикову человек, должно быть из аппарата обкома.
«А ведь этот Полтузин, пожалуй, и задаст тон разбирательству моего письма: „стойку“ делает!» — подумал Николай Иванович.
— Опаздываем, товарищи, — поглядывая на часы, сухо начал Иващенко, — не приучились мы еще ценить минуты. Смотрите: без двадцати пяти семь, а у нас не все еще в сборе. Для руководящего звена несолидно!
Говоря это, Иващенко краешком глаза посматривал в сторону работника обкома, как бы призывая его в свидетели, что уж где-где, а здесь хорошо понимают, что значит потерянная минута, и, конечно, опоздавшие будут посрамлены. Но товарищ из Уфы никак не реагировал на устремленные в его сторону взгляды.
— Приступайте к делу, — обронил он сухо, раскрывая блокнот.
На повестку дня выносилось два вопроса: организация хлебозаготовок и разбор персонального дела члена партии Крутикова.
Не спрашивая у членов бюро, согласны ли они с предлагаемой повесткой дня и будут ли какие изменения, Иващенко тут же переменил очередность в обсуждении вопросов, мотивируя это особыми соображениями. В зале еще не всё затихло, а он был уже у трибуны и, читая по бумажке, стал предъявлять Николаю Ивановичу обвинение за обвинением. Тут было всё: и непозволительная для коммуниста связь с каменнобродским священником, и укрывательство от следственных органов «антисоветской вылазки» Андрона с поломкой трактора, преднамеренное затягивание сроков весеннего сева, демонстративный отказ подчиняться предписаниям райкома в распределении посевных культур и клеветнические измышления на партийное руководство в целом.
— К вышеизложенному следует присовокупить, — продолжал Иващенко, — личную невыдержанность секретаря каменнобродской ячейки в обращении с работниками вышестоящих партийных инстанций — грубость и заносчивость. Предлагаю приступить к обсуждению. Слово имеет коммунист Полтузин!
На протяжении всей этой злопыхательской речи товарищ из вышестоящей партийной инстанции не поднимал головы, записывая что-то в блокнот, и даже ни разу не посмотрел в зал.
Механическим движением Николай Иванович снял очки, и сразу всё расплылось перед глазами, лица сидящих в президиуме потеряли свои очертания, стали блеклыми и какими-то студенистыми. А в ушах отчетливо послышалось Андроновское: «Если подмога какая потребуется, дай знать: в ночь доскачем!» Нужно было действовать.
Евстафий Гордеевич не успел еще разложить на трибуне свои бумаги, а Николай Иванович уже поднял руку и встал.
— Прошу внести в протокол мое заявление, — начал он с места. — Заседание бюро открыто с нарушением норм внутрипартийной демократии: во-первых — повестка дня не утверждена общим голосованием, стало быть, она и не принята. И, во-вторых, присутствующие не ознакомлены с текстом моего письма в Москву. Как же они будут его обсуждать? Не по вашей же голословной информации?
— Правильно! — послышалось из рядов.
Иващенко побагровел.
— Вам не давали слова! — крикнул он, обращаясь к Николаю Ивановичу.
— Это право коммуниста — не быть безучастным свидетелем, когда решается его судьба, — надев очки, сказал учитель. — Я вызван был на бюро для обсуждения моего письма в Цека. Так написано в официальном вызове, а здесь почему-то письмо мое оказалось последним в перечне предъявленных мне обвинений, сфабрикованных из кляуз бывшего волостного писаря. Настаиваю на том, чтобы письмо было зачитано полностью, а потом уже члены бюро сами поймут, для какой надобности был командирован в Каменный Брод ваш приспешник Полтузин. Прошу внести в протокол и это мое добавление!
— Присоединяюсь к заявлению товарища Крутикова! — в полный голос сказал кто-то за спиной Николая Ивановича. — Что это за «особые» соображения? Чем вызвана эта непонятная поспешность?
Опускаясь на стул, Николай Иванович оглянулся, — на него обращены были взгляды большинства собравшихся. Только в том месте, где сидел до этого Полтузин, три или четыре человека сидели не поворачиваясь. В последнем ряду Николай Иванович заметил директора завода, с которым они вместе работали после гражданской войны. Он-то и высказал свое возмущение вслух. А левее его, у самой двери, сидел Жудра. Перед началом заседания его не было в зале.
— Я вижу, что некоторые товарищи проявляют подозрительную неустойчивость, — продолжал Иващенко. — Предупреждаю: вы на партийном бюро!
— Поосторожнее с «неустойчивостью», товарищ Иващенко! — посоветовал тот же голос. — И не запугивайте. Мы ведь не школьники.
— Вот видите сами теперь, в каких условиях приходится здесь работать! — изогнувшись в сторону представителя обкома и сдерживая себя, говорил Иващенко. — Видите?
— Ставьте на голосование, — хмуро ответил тот. — Пора бы уж, кажется, этот порядок знать!
Иващенко повиновался. Предложение Николая Ивановича одержало верх: повестка дня была принята в первоначальном порядке.
Два часа шло обсуждение первого вопроса, и Николай Иванович всё это время испытывал тягостное состояние раздвоенности. Как будто бы рядом с ним сидел второй Крутиков, дело которого будут разбирать после перерыва. Ему хотелось выступить, рассказать о настроениях народа, об особенностях нынешнего лета и о том, что погоня за первыми обозами ничего, кроме огромных потерь зерна, не принесет. Он достал записную книжку, набросал на листке: «Прошу слова», потом скомкал бумажку и сунул ее в карман. В перерыве на лестнице встретил Мартынова.
— Молодец! Здорово ты его осадил, — пожимая руку Николая Ивановича, говорил Аким. — Это по-нашему, по-кавалерийски, называется «вышибить из седла». Продолжай в том же духе.
В дальнем углу коридора, окруженный прилизанными сослуживцами, рассказывал что-то веселое Евстафий Гордеевич и рассыпался дребезжащим, скрипучим смешком. У окна дымил папиросой Жудра.
«Что с ним случилось? — недоумевал Николай Иванович. — Не поздоровался даже издали. Что это — равнодушие? В такой-то момент?!» А тот погасил недокуренную папиросу, расплющив ее о поддон цветочного горшка, и, подойдя к перилам площадки, заглянул вниз. Там стояли два милиционера. Человек в черной поношенной кожанке разговаривал с ними вполголоса, — видимо, отдавал распоряжения. Это был Прохоров. Поодаль от них, у колонны, волнуясь, ожидала кого-то невысокая девушка в светлом плаще.
«Маргарита! Зачем она здесь?!» — задал себе вопрос Николай Иванович, и ему нестерпимо захотелось увидеть сейчас Андрона, Карпа, пусть даже Улиту, для того только, чтобы издали показать им Полтузина. А вдруг это и есть тот самый?
Из приемной раздался звонок, все направились к двери. Прохоров подошел к Жудре, молча подал ему что-то похожее на небольшую книгу, завернутую в газету.
— Товарищи, кто мне укажет Крутикова?
Это спрашивал милиционер, поднимаясь по лестнице. Николай Иванович остановился:
— Я Крутиков.
Милиционер протянул ему сложенную квадратиком записку.
«Я всё знаю, — прочел Николай Иванович. — Надеюсь на Ваше мужество. Буду здесь ждать до конца.
Рита».
— Продолжим нашу работу, — начал Иващенко и постучал по графину. — Во время перерыва поступило предложение: дать первое слово самому товарищу Крутикову.
— Не вижу в этом необходимости, — остановил председательствующего Жудра. Теперь он сидел в президиуме. — Вы уже объявили фамилию выступающего, пусть он и докладывает. К чему эти передергивания? — И принялся развертывать на столе переданный ему пакет.
Долго и путано Иващенко пытался объяснить, чем вызвана эта перестановка. Оказывается, во время перерыва к нему обратилось несколько членов бюро, возмущенных поведением Крутикова и его попыткой огульно обвинить руководство в предвзятом к нему отношении. Что командировка в колхоз заведующего земельным отделом не имела целью сбор каких-то порочащих коммуниста Крутикова данных, а была предпринята исключительно для того, чтобы помочь Жудре выяснить сложившуюся в колхозе обстановку, и потому еще, что сам же товарищ Жудра, прежде чем выехать в Каменный Брод, просил направить с ним вместе именно начальника земельного отдела — человека компетентного, хорошо разбирающегося в сельском хозяйстве; что товарищ Полтузин — экономист и агроном по специальности и лучше, чем кто-либо другой из работников районного центра, знает естественные условия, в которых находится колхоз, знает жителей деревни, и его многие колхозники знают.