— Положим, не так уж и многие. — Жудра взглянул на Иващенко, усмехнулся. Теперь у него под руками лежала толстая ученическая тетрадь в коричневой обложке. — Если хотите знать — за всё время нашего пребывания в деревне одна только старушка пыталась было признать в нем знакомого. Но мне тогда показалось, что неожиданная встреча эта не доставила вашему «специалисту» особого удовольствия. Не так ли, Евстафий Гордеевич?
Полтузин издал свистящий сдавленный звук, схватился за горло, как будто ему не хватало воздуха. И диким взглядом уставился на шелестевшие в пальцах Жудры страницы.
— Так на чем вы остановились? Простите, что перебил, — тем же тоном продолжал Жудра, обращаясь снова к Иващенко. — Откровенно говоря, я прослушал. Чем вы мотивируете свои соображения?
— Так это же общепринятое правило, — попытался увильнуть Иващенко, — коль скоро мы разбираем персональное дело. Пусть товарищ Крутиков расскажет подробно о том, как он… что побудило его…
— Написать письмо в Цека? — перебил его представитель обкома.
— Ну да… и про письмо тоже. А потом мы прижмем его фактами.
— Ах вон даже как! Чтобы впредь кому-либо другому из рядовых членов партии неповадно было бы обращаться в Цека?
Иващенко окончательно растерялся, а Николай Иванович теперь только заметил, что за столиком левее трибуны сидит стенографистка. (При обсуждении первого вопроса ее не было.) Девушка прилежно записывала каждое слово, и это еще больше нервировало Иващенко. В зале послышались покашливания.
— Хорошо, представителям вышестоящего органа мы обязаны подчиниться, — сдался наконец Иващенко. — Если вы так настаиваете и если это не будет расцениваться как нарушение внутрипартийной демократии… как давление сверху…
— Вот именно, об этом как раз и говорили некоторые коммунисты в начале сегодняшнего заседания, — подхватил Жудра. — О том, что состояние внутрипартийной демократии в вашей организации оставляет желать много лучшего. И что нарушаете ее — вы!
— В таком случае я… — запальчиво начал Иващенко.
— Что «в таком случае»? — резко спросил его Жудра. — Где вы и в роли кого находитесь? Дайте слово Полтузину! Вы готовы, товарищ?.. Прошу! — И сделал нетерпеливый жест в сторону трибуны.
Евстафий Гордеевич вздрогнул, покосился на дверь, будто меряя до нее расстояние, втянул свою черепашью голову в плечи. Держась за сердце, тупо глядя перед собой, вышел к трибуне, шаркая непослушными ногами.
— Что это с ним стряслось? — повернувшись к Николаю Ивановичу, спросил Мартынов. Теперь они сидели рядом. — Только что анекдоты рассказывал!
— Товарищ просит час времени для обстоятельного доклада, — не глядя на Полтузина, объявил Иващенко.
Глотая окончания слов, заикаясь и кашляя, Полтузин говорил что-то о севообороте, о химическом анализе почв, о внедрении в недалеком будущем в колхозах района морозоустойчивых гибридов озимой пшеницы, о расширении посевных площадей клеверов и о необходимости всячески поощрять пчеловодов. При этом опять раз или два покосился на дверь, увидел, что возле нее сидит начальник милиции, и уткнулся в доклад. Он говорил явно не то, что было у него приготовлено, сбивался, возвращался к тому, что уже было сказано. Иващенко несколько раз нетерпеливо перебивал его: «Ближе к делу, товарищ Полтузин», но эти напоминания не помогли, «дело» разваливалось. В зале слышались разговоры, недоуменные восклицания.
На восемнадцатой минуте Жудра встал, остановил докладчика, постучав по столу корешком тетради.
— Хватит! Давайте сюда вашу писанину, — брезгливо сказал он Полтузину. — А теперь заодно расскажите уж членам бюро без бумажки о том, как штабс- капитан колчаковской армии, агроном бывшего Пермского земского управления Ползутин стал именоваться Полтузиным. Как в ваши руки попала вот эта тетрадь — дневник комсомолки Веры Крутиковой. Или вы предпочитаете дать свои показания в другом месте?
Евстафий Гордеевич окаменел, у Иващенко отвисла челюсть. В зале все замерли…
Давно уже стала замечать Кормилавна: пропадают со двора цыплята; то одного, то двух недосчитается. Да и не маленькие уж цыплята-то, ворона таких не унесет. Забор вокруг плотный, на улицу им не выскочить, в огород не пролезть. И сама курица неспокойная стала: перья у нее взъерошенные. День-деньской, бывало, копошится под навесом, возле амбара учит своих пискунов зернышко выискивать, а теперь от крыльца не отгонишь.
«Не хорь ли завелся?» — подумала Кормилавна и пожаловалась вечером Андрону.
— Нюх у меня не песий, — ответил тот, как всегда, хмуро.
— Посмотрел бы, может, нора где…
— Только мне и делов.
Кормилавна вздохнула, воды налила в самовар, в огород сходила, луку зеленого нарвала, огурцов; за квасом в погребок спустилась — окрошку на ужин сделать. Когда на крыльцо поднималась, Андрюшка за подол ухватился:
— Киса, баб, киса, — и ручонкой под клеть указывает.
Свой кот, мордатый увалень, лениво жмурился на завалинке, а внучонок настойчиво тянет бабку к амбару. Тут же и курица со своим семейством у приступок расположилась, а посередь двора два голенастых задиристых петушка наскакивают один на другого. Подпрыгнут, столкнутся в воздухе — и в стороны, снова шеи вытягивают, топорщатся. Один мохноногий, перья на зобу сизые, — красавец будет петух! А поодаль — молодочка: присела в траве, черной бусинкой глаза посматривает на бойцов, растопыренной лапкой нос себе чистит. Тоже славная будет курочка, ручная.
Кормилавна присела на ступеньку к Андрейке, выбрала самый лучший огурчик, обтерла его передником и только протянула было его внучонку, как из- под клети вымахнул огненно-рыжий котище. Опомниться не успела старуха — молодку поминай как звали.
Всполошилась Кормилавна, схватила грабли — не достать ими кота. Забился тот под амбар в дальний угол, фырчит, глазищи зеленые.
На крылечке Андрон показался. Вдвоем дотянулись они до разбойника, а тот всё равно не бросает добычи. Придавил Андрон кота сапогом, любимицу Кормилавны из зубов у него вырвал, а кот шипит, извивается, вцепился когтями в штанину хозяина.
Поднял Андрон кота за грязный хвост, швырнул через забор в переулок:
— Вот те и хорь… Кот это был Денисов: весь в хозяина.
Обмыл Андрон руки, молча принялся за ужин. Кузнец Карп Данилыч по делу зашел: в Константиновку, в МТС, послать бы кого — у одной лобогрейки зубья летят. Еще кое о чем поговорили, про учителя поинтересовался Андрон: вернуться бы должен, как- то там у него. Тут и сторож школьный в окно постучался, поманил пальцем Карпа:
— Выдь-ка, Данилыч, дело сурьезное. Велено с глазу на глаз.
— Зови в избу, лучше уж я уйду. Нешто и этот в партейцах у вас записан? — хмыкнул Андрон, не поворачиваясь в сторону окна, за которым нетерпеливо переминался старик Парамоныч.
Кузнец понял, что хозяин обиделся, однако — мало ли что мог наказать Николай Иванович через сторожа — вышел. Парамоныч ждал у калитки.
— Подводу бы, говорит Николай Иваныч, до станции, — загораживаясь рукой, шамкал беззубый старик. — Самолично меня вызывал к аппарату этому самому в правление!
— И это ты при Андроне сказать побоялся? — рассмеялся кузнец.