Помрачнел Мишка, нехотя начал подниматься и так же нехотя переступил порог избушки. Никодим разливал по стаканам крепко заваренный чай, по-мужицки — ломтями — нарезал хлеба.
— Думал — опять сбежишь, — буркнул он, оборачиваясь на скрип двери. — Не держу. Только в третий раз не попадайся.
Переполненный клуб гудел, как встревоженный улей; за пять с лишним лет не помнит Николай Иванович такого многолюдного собрания. Время давно уже за полночь, а ко второму вопросу — выборам нового председателя — всё еще не приступали. Роман Васильев часа полтора потел на трибуне и сейчас отдышаться не может, сидит за столом красный. Здесь же и власти районные: секретарь райкома, директор МТС, новый заведующий земельным отделом.
Окна в клубе открыты, а душно. Разгоряченные спором, потные лица колхозников обращены к трибуне. Временами где-то в задних рядах зарождается глухой шум. Он нарастает подобно морской волне, пенится выкриками. И тогда нет уже ровного ряда лиц, — чубы, бороды, съехавшие набок платки, распахнутые косоворотки — всё мешается, бурлит.
На трибуне — Еким Епифорыч, отец Нюшки.
— Одного в толк не взять, — говорит он, обращаясь к президиуму, — как это вы, товарищи партейцы, не рассмотрели, а кто же такой он, Козел, почему получилось так, что замест председателя колхозом Артюха правил? А не лучше ли было бы тому же Роману, раз видит, что дело его тухлятиной отдает, собрать бы народ да и карты на стол? Народ, он всегда рассудит. И ты, Николай Иванович: в Москву написать сумел — не за нашу одну деревню, за всю округу всё выложил, не побоялся, а козявку, жучка-короеда в новой нашей постройке не высмотрел! И ты, Карп Данилыч! Тебе-то уж знать бы Артюху!
Еким потоптался на месте, укоризненно посмотрел на Романа, махнул рукой:
— Эх, Роман, Роман!
Екима сменил Андрон. Комкая шапку, стоял возле сцены, — на трибуне ему не выпрямиться.
— И про себя сказать не мешает, — начал он, не спеша подбирая фразу, — после драки-то все мы кулаками махать горазды. Двуликий он человечишка был — Артюха. Умен — этого не отнимешь, вот и навесил шоры на глаза председателю. Видали и мы, сколько разов примечали: не туда гнет артельный наш счетовод. И опять подумаешь: а черт ево знает, может статься, и указанья такие имеет, с властями он запросто. Ну, одним словом, виноваты мы все одинаково. Наперед поглазастее надо быть. И не чураться друг друга. Партейный ты или нет — говори прямо, что видишь.
Мартынов кивнул Николаю Ивановичу. Андрон уловил в этом поддержку, расправил бороду тыльной стороной ладони:
— Раз уж так оно получилось, что советская власть указывает нам жить одной семьей, то и думать надо каждому за всех. Про Романа не скажу худого: колхозной копейки он не тронет, в артельный сусек со своим мешком не залезет. Раз нету растраты, во вредительстве не замешан — нету ему и статьи уголовной. И всё-таки председателем он не гож. Это, как бы сказать вам, ну всё равно, как солдат на ученье: направо, налево, приказ любой выполнит, а командовать сам не может. Давайте нового подбирать.
Председателем выбрали Карпа Даниловича, Романа оставили бригадиром. И опять не обошлось без вмешательства Николая Ивановича. Раздвоилось собрание: поровну подняли руки за Андрона и за Карпа, — три раза считали.
— Повторяю, товарищи, — пояснил учитель, — партийная организация не против того, чтобы председателем артели был избран Андрон Савельев: человек он добросовестный, честный, хороший хозяин. Бригада его на первом месте, люди сработались. Зачем нам разбивать сколоченный коллектив? И Карпу работать легче будет, когда у него такая опора.
К столу Федька Рыжий протиснулся. Не дожидаясь, пока смолкнут голоса, заявил убежденно:
— Комсомольцы сказать велели, чтобы дядю Андрона с бригады не трогали: потому нам соревноваться не с кем будет. У него вон выруба корчевать с весны начали, клеверов больше плана посеяно и в коровнике чистота. Очень даже для соревнования с молодежью авторитетная кандидатура!
— Ученик ваш? — кивнул Николаю Ивановичу Мартынов на плечистого парня, когда тот усаживался в кругу молодежи.
— В прошлом году семилетку закончил. А что?
— Счастливые вы люди — учителя! — вздохнул Мартынов.
Секретарь райкома записывал что-то себе в блокнот, а Николай Иванович вспомнил при этом сына Пашани — Мишку. И решил сразу же после собрания рассказать руководителям района про письмо, полученное Дарьей; заодно уж поведать и истинные причины отвода кандидатуры Андрона на пост председателя колхоза. Ожидают нового агронома, — со дня на день должен приехать Егор, не будет у них мира с Андроном.
— Пчела — насекомое зело трудолюбивое… Вот видишь, солнышко чуть взошло, а она уже со взятком в семью, в улей к себе возвращается! Смотри, сколько у нее набрано — и на лапках, и на загорбке. Видишь, капельки как росинки, — мед.
Говоря это, Никодим указательным пальцем правой руки медленно вел по тыльной стороне своей левой ладони, на которую опустилась тяжело нагруженная пчела.
Рука у Никодима большая, шире Мишкиной во много раз, заросла густым седым волосом, и пчеле, наверное, показалось, что попала она в непролазную чащу лесную, в бурелом.
Так же думал, пожалуй, и сам Никодим, потому-то и помогал пчеле выбраться на более чистое место — легонько подталкивал ее ногтем к первым суставам полусогнутых пальцев. Пчела ползла, переваливаясь с боку на бок, осторожно перебирая лохматыми лапками и чуть подрагивая распростертыми прозрачными крылышками, а оказавшись на косточке среднего пальца, сложила слюдяные свои перышки и остановилась перевести дух.
Теплым взглядом широко расставленных желтоватых глаз Никодим следил за каждым движением труженицы, дышал в сторону и всё время поворачивал ладонь так, чтобы для пчелы не было подъема.
— Притомилась, бедняга, — не говорил, а скорее всего думал — вслух Никодим. — Мед — он тяжел. Эти капельки для нее всё равно, что человеку гири двухпудовые на каждую ногу, а ей лететь надо.
— А если ужалит? — спросил удивленный Мишка.
— Чего ей жалить-то? Я ведь ее не обижаю. Пчела, она всё понимает. Это у нас, у людей, другой раз за добро лихом расплачивается, у пчелы нет этого. Потому и живут они лучше нас, дружнее.
Мишка дышать перестал, — про попа Никодима одну страшнее другой истории рассказывались: то разбойникам головы скручивал, как цыплятам, то татар перебил с полдеревни, лошадь через забор, как овцу, пересаживал медвежьими лапищами. Изо всей деревни один разве только Андрон мог без страха подать руку Никодиму. Эх, была бы у Мишки такая сила! Припомнил бы кое-кому…
— Вот смотри: отдохнула.
Мишка вздрогнул, снова глянул на руку попа. Пчела расправила крылышки, собираясь лететь. Никодим отвел руку подальше и опустил. Желтой вытянутой каплей пчела повисла в воздухе и полетела к тому самому улью, верх с которого позапрошлой ночью опрокинул Мишка.
— Так-то вот, парень, — провожая задумчивым взглядом пчелку, говорил Никодим, — пчелиной семье позавидуешь. Далеко еще нам — людям — до этой бессловесной твари.
Никодим повернулся лицом к Мишке, под седыми кустистыми бровями теплились далекие мерцающие огоньки. Никогда не доводилось Мишке видеть такого спокойного и печального лица. У отца глаза были всегда злые, колючие, у матери — слезливые.
Припомнились Мишке и еще одни такие же внимательные глаза — учителя, Николая Ивановича. А что отец про него говорил? Деда Кузьму кто раскулачил, кто отца забрал?! Учителю верить нельзя. Голь к нему липнет, верно. Им-то что: рады стараться, чтобы и у других тоже не было ничего. Сделаться бы похожим на этого вот попа, хоть бы половина силы его перешла в руки Мишки. Показал бы тому же Володьке.