Когда процессия свернула в узкий переулок, в конце его раздались звуки кларнета и бой барабана, — навстречу, извиваясь, двигался веселый хоровод. Это веселье перед лицом скорби показалось людям чем-то безобразным и святотатственным. Лица многих провожающих отразили гнев и возмущение. Но в этот миг музыка умолкла, хоровод рассеялся и исчез, словно по мановению волшебного жезла… Снова воцарилась тишина; звучали только голоса детей и Мердевенджиева, певших заупокойные песнопения… Кандов, замыкавший процессию, услышал громкий шум шагов и невольно обернулся. Он увидел Редактора и еще нескольких человек, покинувших хоровод, чтобы присоединиться к шествию. Редактор, в фесе набекрень, был пьян и чрезвычайно взволнован. Вместе с товарищами он торопился добежать до хвоста процессии. Кандов услышал сиплый голос Беспортева, говорившего на ходу:
—Идем, идем! Не будьте ослами, идем, приложимся к ее ручке!.. И скажем: «Прощай, сестра! Царство тебе небесное!» Потому что… кто умрет за народ, тот бессмертен! Понимаете, ослы вы этакие?.. Ежели вы пьяны, — возьмите себя в руки! И когда я прикажу, опустите свои пустые головы, поклонитесь ей… Она — святая душа. Скажи мне: сколько есть таких на свете? А предателям нет числа, как песчинкам в море… Но вы моря не видали, а потому не будьте ослами и слушайте, что вам человек говорит…
Но, не успев окончить эту тираду, Редактор заметил Рачко, бегом пронесшегося мимо, — он что-то нес в церковь.
—Эй, ты, погоди! — повелительно зарычал Редактор. — Повремени-ка, надо тебя спросить кое о чем… Глядите, вот он — шпион Стефчова, — добавил он, обращаясь к своим спутникам. — Смерть таким мерзавцам!
При виде разъяренного лица Редактора Рачко пустился наутек.
—Держи его! — заревел Беспортев. — Давай-ка спросим его, по какому праву он всю улицу провонял своим именем!
И гуляки погнались за несчастным Рачко. Плюгавый, легкий как пушинка, Рачко бежал быстро и оставил своих пьяных преследователей далеко позади. Скоро он и они исчезли за поворотом улицы.
Кандов взирал на все это рассеянно и безучастно. Поникнув головой, он бессознательно поплелся вслед за процессией и вскоре вместе со всеми вошел в церковь.
XXI. Отпевание
Толпа, все возраставшая, потоком хлынула с улицы в церковь, заполнив ее до отказа.
Гроб поставили против архиерейского кресла на четырехугольную мраморную плиту с высеченным на ней двуглавым орлом, и он стал центром, вокруг которого толпился народ с зажженными восковыми свечами.
Заупокойная литургия началась торжественно; синие облака курений поднимались из кадильниц к сводам; перед алтарем стояли большие подсвечники с горящими свечами, зажгли все люстры, так что вся церковь была залита светом. Весь этот блеск должен был хоть немного утешить убитое горем семейство Лалки.
Для этой же цели пригласили учителя Климента произнести надгробную речь. Как богослов, он владел даром красноречия и умело пользовался цитатами из Священного писания. Но он отказался говорить, ссылаясь на недомогание. Тогда стали просить Франгова. Немного поколебавшись, он согласился и поднялся на вторую ступеньку архиерейского кресла. Священники прервали пение, и в церкви наступила тишина.
Очень взволнованный, учитель устремил глаза на покойницу и начал громким, но дрожащим голосом:
—Братья и сестры!
Однако он был тотчас же вынужден прервать свою речь. У выхода творилось что-то странное. Народ, стоявший у дверей, почему-то засуетился, заметался; послышалось тревожное шушуканье, затем — громкий испуганный говор. Волнение, перекатываясь все дальше в глубь храма, вскоре достигло передних рядов, стоявших у гроба. Сумятица была невообразимая.