— Слыхали, слыхали и мы, — проговорил дядо Цанко. — Ты думаешь, если мы живем в глуши, так и не знаем, что на свете творится?
— Но, может, у тебя будут неприятности из-за меня?
— Не беспокойся, говорю тебе. Нынче вечером присмотри себе девушку… в знаменосцы, — пошутил Цанко. — Вот в это окошко будешь глядеть, словно царь какой.
Огнянов очутился в тесной и темной каморке. В крошечное оконце он увидел большую комнату. Сюда собрались самые пригожие девушки и молодицы, чтобы заняться пряжей и шитьем для приданого Донки, дочери хозяина. Огонь весело пылал в очаге, освещая стены, украшенные лубочной иконой св. Ивана Рильского[78] и полками, на которых стояли пестро раскрашенные глиняные поливные блюда. Мебель, как и в каждом зажиточном деревенском доме, составляли умывальник, стол, лавки и огромный шкаф, в котором хранилась домашняя утварь Цанко. На полу, устланном козьими шкурами, сидели парни и гостьи, готовившие приданое. В тот вечер хозяева позволили себе роскошь — не довольствуясь пламенем очага, зажгли две керосиновые лампы.
Огнянов уже давно не наблюдал подобных любопытных сборищ, созывавшихся по старинному обычаю. Притаившись в темном чуланчике, он с интересом следил за наивны ми сценами чуть ли не первобытной сельской жизни. Дверь открылась, и вошла Цанковица — жена Цанко, тоже уроженка Клисуры, сплетница и болтушка. Присев подле Огнянова, она указывала ему на красивейших девушек, называя их по именам, и о каждой находила что сказать.
— Погляди вон на ту краснощекую толстуху. Это Стайка Чонина… Заметь, как смотрит на нее Иван Боримечка… Уж так жалобно, так жалобно! А когда хочет ее рассмешить, лает, что овчарка. Работящая девка, подбористая и чистюля. Только уж больно быстро раздобрела бедняжка, ну да ничего, выйдет замуж, похудеет. А ваши девушки, городские, те, наоборот, после замужества толстеют… Та, что слева от нее, это Цвета Проданова: у нее любовь вон с тем, у которого усы торчат, как опаленные… Уж такая вертушка! То и дело стреляет глазами на все четыре стороны. А так ничего, хорошая девушка. Рядом с ней Цвета Драганова, а рядом с Цветой — Райка-поповиа… Этих я и на двадцать пловдивских красоток не променяю. Смотри, какие у них белоснежные шеи, ну прямо лебединые. Как-то раз мой Цанко сказал, что если одна из этих девок позволит ему поцеловать ее в шею, так он ей подарит свой виноградник на Малтепе… За это я его, нечестивца, хватила кочергой… А видишь ту, что справа от толстой Стайки? Это дочь Кара-Велюва — самая богатая невеста. К ней пятеро лучших женихов сватались, да отец ее не отдает… Держит при себе, суслик… Он ведь на суслика похож… Отсохни у меня язык, если Иван Недялков ее не увезет… А вон там и Рада Милкина; она песенница: поет, ни дать ни взять соловушка на нашей сливе, только жаль, неряха. Ну ее к богу; мне больше по душе Димка Тодорова, та, что сидит у скамьи; смотри, какая она хорошенькая да нарядная. Будь я парнем, непременно бы к ней посваталась. Хочешь, тебя посватаю? Уж больно у нее глаза хороши, чтоб ей пусто было… А рядом с нашей Донкой сидит Пеева дочка. Она тоже красивая и работящая, ничего не скажешь, не хуже нашей Донки. И голосиста, как Рада Милкина, а смеется — ну что твой колокольчик, заслушаешься.
Так, стоя в темноте рядом с Бойчо, Цанковица напоминала Беатриче из «Божественной комедии», когда она показывает Данте всех обитателей ада поочередно и рассказывает их историю.
Огнянов слушал в пол-уха бесконечные объяснения Цанковицы; он был целиком поглощен самим зрелищем и не очень нуждался в его толковании. Девушки посмелее лукаво подшучивали над парнями, заливаясь веселым смехом. На мужской половине тоже раздавался громкий смех, и отсюда летели стрелы, пущенные в представительниц болтливого пола. С обеих сторон градом сыпались шутки, насмешки, остроты, а порой вольное словцо вызывало непринужденный хохот парней и румянец на щеках девушек, даже самых загорелых. Цанко тоже принимал участие в общем веселье, Цанковица же хлопотала по хозяйству, готовя угощение. Донка то вставала с места, то снова садилась.
— Будет вам хохотать, лучше спойте! — весело крикнула хозяйка, покинувшая Бойчо, чтобы пойти посмотреть стоявшую на огне кастрюлю, в которой варилось кушанье для гостей. — Рада, Станка, затяните-ка песню, чтобы парням стыдно стало. Эти женихи гроша ломаного не стоят, коли они петь не хотят.
Не дожидаясь повторения просьбы, Рада и Станка запели песню, и ее подхватили девушки, разделившись на две группы. Одна, состоявшая из лучших песенниц с высокими голосами, пропев стих, умолкала, другая вторила первой:
Добро-ле, парень с девушкой, добро-ле, да слюбилися, Добро-ле, подружилися, добро-ле, с малолетства. Добро-ле, повстречалися, добро-ле, как-то вечером, Добро-ле, да на улице, добро-ле, темной улице, Добро-ле, да сидели, добро-ле, говорили. Добро-ле, ясный месяц, добро-ле, рог свой выставил, Добро-ле, звезды небо, добро-ле, сплошь осыпали, Добро-ле, парень с девушкой, добро-ле, не расходятся. Добро-ле, сидят рядышком, добро-ле, все беседуют. Добро-ле, вода в ведрах, добро-ле, льдом покрылася, Добро-ле, коромысло, добро-ле, встало явором, Добро-ле, парень с девушкой, добро-ле, все милуются.