Негуманно? Извольте, смертная казнь – намного быстрее и проще, но когда осужденному, дожидающемуся скорого повешения, предлагают заключить контракт с Военным департаментом – отказываются буквально единицы…
Яркий свет. Очень яркий. После полумрака камеры – невыносимый, слепящий, обжигающий… но узнику № 2154, неподвижно сидевшему перед выскобленным деревянным столом, было уже все равно. Он не знал, какой сейчас день, месяц или даже год, с трудом мог управляться со своими конечностями и на все задаваемые ему вопросы только моргал. Четыре месяца одиночки сделали свое дело – № 2154, даже сохранив человеческое тело, уже утратил право называться личностью, поэтому было единогласно решено отправить его на перегонку души, и скучающий охранник, схватив своей широкой лапищей слабо трясущуюся кисть, неуклюже вывел в конце договора крестик – последнюю отметку, оставленную в этом мире человеком по имени…
«Ты – машина».
«Машина».
«Инструмент».
«Инструмент».
«Уйди. Уйди. Тебе нет здесь места. Забудь, будет проще, – по спине стекали ручейки пота, но майн Трафт был неумолим… и мало-помалу ментальная хватка на его разуме ослабевала. – Ты – машина. Ты – инструмент. Забудь, кем когда-то был. Ты – машина…»
«…шина», – донеслось уже как будто издалека – то ли вздохом, то ли стоном – и спустя долгие несколько секунд, убедившись, что «Альхер-144» действительно погрузился в сон, пилот наконец-то позволил себе немного расслабиться и, выровняв полет, описать в воздухе изящную дугу – пора было возвращаться на базу.
Одно хорошо: после ментальной схватки с собственной машиной первоначальная злость отступила, так что теперь он готов был встретиться со своим командиром и не сорваться на крик, после которого ему была прямая дорога в карцер! Теперь-то не удастся увильнуть от наказания, вылетев на очередное задание… эх, сдержанности, что ли, учиться? В тридцать с лишним лет?..
Э-эх, тяжела жизнь солдатская…
И нерастраченная ярость бушевала,
Взлетая в небеса стеной огня…
Там, высоко, не растеряв запала,
Сражались двое на исходе дня.
4. Забытая
Ее оставили одну, когда Алый Великан скрылся за хрупкой линией горизонта, обратив наносы из морской соли и сплавленного в стекло песка в зрелище редкой красоты, пронизанное угасающим светом жестокого солнца.
Ее бросили здесь, у подножия Голодных скал, тянущихся к пепельному небу подобно звериным клыкам… несмешная шутка, оставшаяся в наследство от прошлых поколений: на этой выжженной планете уже давно не осталось хищников страшнее бегунов. Никаких монстров, прячущихся в кошмарных снах или похищающих детей под покровом ледяной ночи; в конце концов, Слышащую оставили здесь на погибель вовсе не чудовища.
Ее отец – еще совсем не старый, но уже словно ощутивший на спине тяжесть целого мира – и Быстрая, старшая сестра, которая еще ни разу не была допущена к спариванию. Они ничего не говорили, никак не пытались объясниться – пусть это был неправильный, дикий, ужасный закон, но что можно было с ним поделать? Прошедший сезон выдался нелегким, воды в Источнике стало еще меньше, а скудных дождей едва хватило, чтобы не дать засохнуть кормовым лишайникам, что с недавних пор стали едва ли не единственной пищей для всей семьи. Что будет с бегунами, когда и они исчезнут? Что смогут найти они для себя в бесплодной пустыне, разъедающей плоть и высушивающей кости?..
И когда ее родные, низко опустив тонкие плюмажи на хвостах – «Прости нас. Прости нас. Мы этого не хотели. Прости!» – но не оборачиваясь, не оглядываясь назад – «Ты знаешь, что так нужно. Нет другого выбора. Прощай, невыбранный ребенок, прощай…» – уже почти исчезли в сгущавшихся синих сумерках, Слышащая продолжала молча смотреть им вслед, вытянув по земле свои бесполезные ноги. Кажется, в один из ее пальцев уже успел вонзить жвалы жук-пескорой, теперь деловито отсекающий от владелицы сочный кусочек еще дергающейся плоти, но бегунья не чувствовала ни боли, ни потребности как-либо защитить собственное тело.
Слышащей было все равно.
Алые отсветы еще пляшут в небесах, еще согревают безжизненную пустошь, но это пламя призрачно, это игра хищника с зазевавшейся жертвой: скоро, скоро явится ночной холод, извечный враг с ледяным языком, что высосет последние крохи тепла из соли и камня, из хрупкого маленького тельца, которому не достанет сил даже свернуться клубком в нелепой попытке отсрочить неизбежное. Парализованная ниже груди и уже едва справляющаяся со своими руками, она сможет лишь обхватить себя за плечи, сотрясаемая дрожью, пока не устанет настолько, что не сможет даже трястись – и мало-помалу ее мышцы станут застывать, неметь, исчезать из ее памяти так же, как исчезли когда-то сильные ноги, способные бегать быстрее ветра. Той же болезнью страдала ее мать, ушедшая из жизни несколько циклов назад, которую так же оставили умирать у Голодных скал; кто знает, быть может, где-то в толще соли неподалеку сейчас покоятся и ее высохшие кости?..