Слышащей было все равно.
Ее тело покроется льдом, ее темные глаза обратятся в белые шары, а дыхание застынет на нежном хоботке, превратив его в уродливую сосульку. До самого рассвета она будет лежать в прозрачном коконе, точно собирающаяся выклюнуться куколка, пока наступившее утро не принесет с собой испепеляющий жар, что растопит лед и высушит тело, обратит его в искореженную мумию. Пройдет еще несколько сезонов – может, два, может, десять? – прежде чем плоть рассыплется прахом и будет разметана ветром, навеки став единым целым с колючей пылью смертоносной пустыни…
Тело Тихого, «выбранного ребенка», не пораженное опасной болезнью, будет убито Безумцем – тот легко заглушит последний телепатический крик и вволю напьется сладкой крови – после чего еще теплый труп перенесут в главные покои и тщательно разделят между охотниками, не потеряв ни кусочка: даже кожа, даже кости станут чьим-то обедом, чьей-то силой, чьей-то жизнью. Мягкое горло, что больше не издаст ни единой мелодии, изящные переливчатые ушки, которые не услышат ни одной чужой мысли; каждый коготок на ногах, каждый хрящик, каждая роговая чешуйка.
Слышащая чувствовала… зависть.
Почему ее не съели? Почему оставили здесь? Она бы хотела быть с ними. Бежать с ногами Быстрой, ворчать проснувшимся отцом, на которого снова навалились, играя, несносные близнецы. Пожалуй, мысль о том, чтобы стать Вонючкой все еще казалась ей несколько отвратной, но она бы могла привыкнуть к ней! Каждого съедали, таков закон; в вечном цикле новых перерождений плоть предшественников связывала воедино поколения, и когда-нибудь, можно не сомневаться, еще один Тихий откроет глаза в пещере рождений, издаст нежную трель пробужденного разума и будет принят в теплые объятия семьи: мы рядом, мы с тобой…
Еще одной Слышащей больше не будет никогда.
Потому что ее бросили здесь, на поживу немногочисленным пустынным обитателям, дабы больше не требовала свою долю на лишайниковой плантации, не просила драгоценного глотка воды, дабы знала свое место – в забвении! Болезнь не уйдет с ее исчезновением – несмотря на все усилия старейшин, она продолжает прорастать ядовитыми спорами, укореняться в новых и новых телах, рождая боль, гнев, отчуждение, отчаяние!.. – поэтому будут новые безымянные, брошенные, забытые…
Что, уже чувствуя приближение смерти, из последних сил запрокинут голову к небесам.
Их тоже никто не услышит. Никто не будет достаточно Слышащей. Однако древние камни, еще помнящие прикосновение соленых вод первородного океана, сохранят последний вздох одинокой бегуньи, который свернется в недрах глубокой расщелины и заснет до тех пор, пока для этого мира не наступит его последний рассвет. И быть может, когда заглохнут все крики и стоны, а все мысли живущих уместятся в одной-единственной голове, далекий потомок нового Тихого придет сюда, едва волоча ноги, и точно так же сядет у подножья скал…
И споет песню, существовавшую еще до первой робкой мысли, обращенной к соплеменникам.
Он будет петь, уже чувствуя, как леденеет горло, как вязнет разум, как вместе с уходом солнечного тепла окончательно тускнеет свет в глазах. Он будет петь до тех пор, пока не захлебнется собственным голосом, петь звездам, далеким, недосягаемым – услышьте меня, услышьте меня, УСЛЫШЬТЕ МЕНЯ!..
Но звездам… будет все равно.
5. Инугами
Каждый. Проклятый. День.
Я хожу за тобой по этому безрадостному дому.
Мимо хитрых ловушек, мимо сложных печатей – шаг в шаг, по пятам, по смрадным следочкам… вздыхаю игриво, касаясь языком. От тебя пахнет страхом, от тебя несет смертью – почти не спишь и мало ешь, ведь белый рис тебе кажется горьким, ведь жирный карп тебе кажется жестким – брат с разорванным горлом отдыхает в спальне, мать-самоубийца хлопочет на кухне, болтая головой на сломанной шее… Ты слышишь, что они говорят? Ты их видишь?