Я резко повернулся и пошел на КП.
— Сорняк нужно вырывать с корнем. — Эти слова я выпалил замполиту, докладывая о проступке Брякина. — Лучше перевести его куда-нибудь. Как доверишь такому сложную материальную часть?
— Как доверишь? — замполит пытливо поглядел мне в глаза. — Признаться, не ожидал от вас. Трудностей испугались, захотели спокойной жизни? Что ж, пишите рапорт. Найдем Брякину командира потверже, такого, который выведет его на правильный путь. — Повернулся и, подергивая плечами (так вот, оказывается, у кого перенял это Лерман), пошел прочь.
Я стоял, стыдясь самого себя и тех, кто находился у стартовки.
«Нет, иди туда, — сказал я себе. — Нет ничего странного в том, что ты подпал под влияние Лермана. Он опытнее тебя, дольше служит в армии, он комсорг эскадрильи. Но коль скоро стало ясно, что и ты и он поступили неправильно — исправь ошибку».
Я пошел к курилке. И уже не удивился тому, что никто не обратил на меня особого внимания. Ну, подошел лейтенант, что ж в этом примечательного? И чего я мудрствовал? Повышенная реакция!
Герасимова не было на перекуре — он готовил машину к запуску. И вот ближе к вечеру весенний воздух прорезало рокотание мотора. Все, кто был на аэродроме, оторвались на минуту от работы.
— Эх, шурует старшина, — говорили молодые летчики, прикладывая к ушам перчатки. И всем нам был приятен после долгого затишья этот свистящий гул.
Но Герасимов не был доволен работой мотора. Его наметанный слух уловил посторонние звуки. Он открыл форточку и, точно глухой, приставил к уху ладонь. Инженер Одинцов, опершись на трость (его тревожила старая рана), терпеливо ждал, когда старшина кончит пробу. Выключив зажигание, Герасимов проворно вылез из кабины на крыло. Глаза его встретились с глазами инженера, и этого взгляда было достаточно, чтобы два старых авиационных «волка» поняли друг друга.
— Прежде посмотрим маслофильтр, — Одинцов забрался на плоскость.
— Да я сам, товарищ инженер. Опять ногу натрудите.
Но Одинцов будто и не слышал механика. Велел приготовить бензин для промывки; осторожно вынув темный сетчатый цилиндрик, подал его старшине, уже стоявшему под плоскостью с цинкой розоватого бензина. Окунув туда раза два — три фильтр, старшина старательно продул сетку, посмотрел ее на свет — и глаза его округлились. Широкое простецкое лицо выразило тревогу.
— Стружка, — промолвил он. На металлических жест-костях фильтра зловеще поблескивала бронзовая стружка от подшипников.
Нужно было менять мотор.
В этой работе хотел участвовать и Брякин. Но инженер не разрешил ему. Я принялся объяснять ефрейтору, что он не имеет достаточного опыта для такого важного дела. Брякин вдруг перебил меня:
— Это мне известно не хуже вашего, товарищ лейтенант. Дальше что?
— Прекратить разговоры, — скомандовал я, выведенный из терпения. — И встаньте, как положено, когда с вами разговаривают старшие.
Ефрейтор шмыгнул носом, как тогда при майоре, и стал «смирно».
«Нет, Брякин, видно, не из тех, кого можно убеждать, — подумал я. — Ему надо приказывать, а не вдаваться в объяснения».
Кобадзе не спал, когда я вернулся домой. Сгорбившись, он сидел за столом в сдвинутой на затылок фуражке, уставясь глазами в одну точку. Под потолком плавало облако табачного дыма.
— Это ты, Алексей? — спросил он, не поворачиваясь. Его голос прозвучал тихо и скорбно. — Случилось несчастье. Одинцов отправлен в госпиталь.
Я стоял огорошенный, не сводя глаз с трубки капитана. Показалось вдруг, что вырезанный на ней Мефистофель подмигнул мне.
— Как это случилось?
— Очень нелепо. В высшей степени. Свалился с плоскости твоего самолета. Проверял что-то. Обшивка была в масле, а трап отсутствовал. Ну, и поскользнулся. А на земле лежал баллон. Удар пришелся по больной ноге… Пока мы добрались до госпиталя, у него подскочила температура. Сразу же стали готовить к операции.
Я не мог поверить, что человеку, с которым сегодня только был вместе, разговаривал, сейчас плохо. И все из-за меня! Из-за моей нетребовательности к Мокрушину. Неужели он не мог догадаться постлать трап? Вот бестолочь! И я еще хвалил его!
— Что же теперь делать? Кобадзе закрыл лицо ладонью.
— Понимаешь… — наконец сказал он, — надо как-то сообщить жене.
— Давно надо было… — начал я и осекся. Кобадзе даже не заметил мою растерянность и по-прежнему сидел неподвижно.
— Все будет сделано, — заторопился я. — Сейчас все будет сделано. Об операции лучше пока не говорить?
Капитан посмотрел на меня так, словно старался уяснить смысл моих слов.