— Когда начинается подготовительная работа в Линтоне? — поинтересовался я.
— Поиски натуры начнутся в конце недели.
— Ты тоже поедешь?
— Придется.
— Старый дом на Мондо Бич…
— Да?
— Я буду там.
— Дог…
Обернувшись, я увидел ее стоящей у кресла, ночная сорочка лежала у ног. У меня внутри все затрепетало от этой неотразимой наготы. Через мгновение ощущение прошло. В сумеречном свете блестели ее зубы: то ли она улыбалась, то ли смеялась. Скорее всего, смеялась. Схватив плащ и шляпу, я направился к двери.
На улице все еще шел дождь. Странный город, думал я, расположился только в двух направлениях — вверх-вниз и поперек, как сетка на военной карте. Он не разошелся кругами, как Лондон, не разрастался как попало, стиснутый самим собой, как Рим, Париж или Мадрид… Нью-Йорк бесконечно тянулся на север, юг, запад и восток, и когда планировщики почти забывали о направлении, появлялись названия Вилледж, или Бруклин, или еще что-нибудь. Но когда произносили «город», это всегда означало Манхэттен, голову всемирного спрута, царство компьютеров, хранилище сокровищ и денег, где обретались и баснословные богачи, и жалкие бедняки и где куча идиотов, стараясь заполучить голоса избирателей, обещала сделать бедных богатыми, а богатых бедными, не понимая, что достичь этого абсолютно невозможно. И сколько ни надрывайся и ни ори, ты, гражданин, либо богат, либо беден и никуда от этого не уйдешь. Бедняки стараются отобрать, а богачи не отдать, как всякий умный человек. Это — как мертвые и живые: одним суждено умереть, другим — жить.
Интересная вещь — смерть. Сколько жизней погубила цивилизация, культура, религия. Все расцвело на костях мертвецов. Единственная неприятность от них — запах. Бояться надо живых. Но запах смерти можно почувствовать заранее.
Знакомый мне запах был в сотне метров от меня. Еще несколько метров, и он усилился.
Я заметил убийцу, как только вышел от Шэрон. У меня было преимущество. Он не знал города, а для меня каждый кирпич, каждая бетонная стена была частью моего мира. Я вел его за собой, пока не спрятался в знакомой нише в знакомой стене. Когда он поравнялся со мной, я уже его ждал.
Ему нельзя было отказать в скорости и осторожности, но я первый закрыл крохотный зазор между жизнью и смертью, выстрелив ему в живот. Он был еще жив, когда я вынул револьвер из его пальцев и спокойно сказал:
— Тебе осталось секунд десять, но это будут самые мучительные мгновения в твоей жизни. Хочешь, я сокращу их или предпочитаешь мучения?
Каким-то невероятным усилием воли он изобразил кривую ухмылку на окровавленных губах, молча глядя на меня и понимая, что стоит ослабеть первому шоку, как все нервные окончания передадут в мозг невыносимую боль.
— Эль Лобо, — выдавил он.
— Я убил Эль Лобо десять лет назад, — ответил я. — Кто?
Он отрицательно качнул головой, я поднял револьвер, он попытался что-то сказать в последнюю секунду, но было поздно.
— Счастливо, лопух, — произнес я, припомнив остальных и Ли, связанного в ванне, и бросился прочь, потому что какая-то женщина уже вопила из окна, а вдали нарастал вой полицейских сирен.
Для верности я обернулся и посмотрел на его ботинки.
Они были коричневые.
18
Комната была пыльная, запущенная, но пахло приятно, и когда я продрался через паутину и покоробившиеся доски, мне понравилось и внутри. Здесь мой отец любил мать, и в результате получился я. В комнате, казалось, еще стоял запах их неистовой любви.
Мать говорила мне об этой комнате, но меня никогда к пей не подпускали. А теперь весь дом — мой, и нет деда, а у ворот нет сторожей в ливреях. Мне принадлежит эта комнатка под самой крышей с узенькой девичьей кроватью, где в окно вместе с соленым морским воздухом проникает луч луны и доносится монотонный звук прибоя.
— Привет, ма!
Показалось, прошелестел ответный привет.
— Привет, на!
Ветер донес звук смеха.
— Вот я и дома.
Тишина.
— Я люблю вас. Головорез, и со мной все кончено, но я люблю вас.
Тишина. Да я и не ждал ничего.
Ма?
Ни звука.
Ма?
Ни звука. Ну и черт со всем. Гори все огнем.
Комнатка такая крохотная. Здесь я был зачат из ничего, из простого акта любви. И вот я добрался до трона, я, всеми отверженный, ублюдок, горемычный убийца, и я спрашиваю лишь об одном:
— Ма… но… что же мне делать, черт побери?