Компьютер? Равенство в этом городе доведено до того, что все жители имеют на ПК, который смахивает на две тонких, выкрашенных в цвет безнадёжности, дощечки. Одна игра, где нужно строить светлое общество будущего и убивать буржуев, один редактор текста, один набор мультимедийных программ, один пакет с музыкой, один фоторедактор и одна пака с различными видеофайлами нескромного содержания, чтобы каждый партиец смог «удовлетворить свои естественные позывы».
И эта идея для Давиана оказывается непривлекательной. Провести время за компьютер, в котором набор развлечений похож с миллионом таких же пакетов для убийства времени, которые есть в городе.
Давиан мог бы пойти в кинотеатр, но утвердительной мыслью он отговаривает себя от этой идеи:
«Пропаганда, она там на один цвет и вкус, уж лучше тогда пешком вернуться в Рейх, чем здесь жить».
Кинотеатры в Директории Коммун ещё хуже, чем подобные заведения в Империи Рейх. Да, всё производство фильмов в стране победившей морали под строгим надзором Имперор Магистратос, но оно и позволяет разнообразие в сюжетах и актёрах, даёт волю и разрешения на использование различных пейзажей и мотивов, при соблюдении главного условия – фильм должен учить тому, чему учит Рейх, и не противоречить ему в идейных аспектах.
«Как так, что Империя стала лучшим создателем фильмов на всём пространстве разорённой Европы?» – негодует Давиан, который ожидал, алкал и лелеял, что в стране победившего коммунизма производство фильмов настолько развилось и стало возвышено, что каждый кадр насчёт в себе великие мотивы созидания обновленного мироустройства, что каждая секунда произведения пылает неистовым огнём идеологии просвещения людей.
Директория Коммун пошла ещё дальше Рейха в деле пропаганды своих идей и Давиану остаётся только воздать мысленную благодарность, что он не обязан в обязательном порядке ходить в кино, как обычные партийцы, поскольку «является элементом системы идеологического просвещения и облает всем тем, чему учит фильм».
Давиан с болезненной усмешкой вспомнил, что сегодня показывают кино, про то, как строили Директорию Коммун, и как зарождалась Партия. Каждый день, всему Сверхулью три раза в день в одно и тоже время показывали один и тот же фильм и так продолжалось неделю, пока фильм не сменялся. И всё это делалось для соблюдения полного и абсолютного равенства, как того желала Партия.
На юноше снова оказывается его привычная и уже порядком надоевшая одежда. Чёрный, цвета угля балахон, который на талии расчерчен яркой полосой алого ремня, ноги скрыты за штанами цвета серого неба, а стопы покрыты остроносыми туфлями.
«Я прям служитель какого-то культа… член тоталитарной секты, желающей поставить весь мир себе на служение» – негодующе подумал Давиан о себе, когда подошёл к зеркалу во весь рост.
Его одежда – отображение социального статуса, который он ненавидит, несмотря на то, что люди его едва ли не боготворить, считая просвещённым гуру, который несёт непреложные истины. Иерархи Партии в нём видят будущее страны, человека, которого коснулся «великий дух просветительства, даримый коммунизмом». В себе же он видит просто человека, который предал друзей ради эфемерных идей, ради того, чтобы потешить собственное эго об чувство нужности и важности.
«Чтоб меня, идиота проклятого», – говорит себе Давиан, продолжая тёмно-голубыми глазами рассматривать зеркало. «Вот стою я сейчас и не знаю, что делать? К чему всё это? Зачем я в Рейхе пытался бороться и со спесью доказывал пользу коммунизма, а попав сюда понял, что идея зла и античеловечна?»
– Умалишённый, – тихо подумал о себе Давиан и продолжил рассуждения, полные скорби.
«Не идиотизм ли полезть в печку, считая, что там можно согреться, а не обжечься? А ведь в Рейхе предупреждали, говорили, что это место опасно, а я, как нерадивое дитя, настаивал на своём, желал доказать, что с “высоты” всех знаний я понимаю в других странах больше целого государства?»
– Как я мог таким стать? – спрашивается шёпотом Давиан, касаясь ладонями исхудалых щёк.
«Зачем всё это былою сделано? Ради правды? Вряд ли. Гордыня, вот что меня привело сюда, и почему я раньше не смирился.… Смирение – именно этого мне не хватало. Несмирённостью, которая как жестокие розги, гнавшие меня подальше от здравомыслия, я привёл себя в этот страшный край. И всё ради того, чтобы утолить фарисейскую гордость, сказать самому себе, что я лучше тех “дураков”, которые остались в Рейхе или бежали в Либеральную Капиталистическую Республику.