– А с ними так. Я же тебе, Макс, уже говорил. Границы никто точно не проводил. Я, например, вроде бы, в ЧК работал, а теперь вот в Региступре. Разведкой занимаются и те, и другие, а кто где служит, это, брат, никого пока не касается. Возможно, потом…
– А что с Военным Контролем?
– Ну, ты же знаешь, его передали в ЧК.
– А кто, тогда, послал к нам в Восьмую Будрайтиса?
– Вот это интересный вопрос, но я тут и сам толком ничего сказать не могу. Подозреваю, что перевести-то перевели, но что-то вполне могло по пути отвалиться. Как думаешь?
– Думаешь, что-то осталось? – спросил Кравцов, вспомнив документы, оставленные ему Лонгвой.
– Могло и остаться, – пожал плечами Семенов и, как показалось, Кравцову сделал это совершенно искренне. Хотя кто его знает?
– А папки?
– Эти два дела меня просто попросили сохранить.
– Кто?
– Это не важно, Макс. Поверь мне.
– Тогда, почему я?
– Ты о Будде спросил, а первое дело вел он, и он же вел второе. А мне сейчас небезопасно такое у себя держать, сам понимаешь. Не мальчик!
"Значит, просто совпадение? Такое бывает?!"
Вообще-то, да. Бывает. Случается. Кто на войне не был, возможно, и не поверит. Но Кравцов в двух войнах воевал, ему ли не знать, как оно порой сходится. Никакого Уэллса не надо!
– Допустим. – Не каждому слову следует доверять, не каждый друг становится со временем старым другом. Одни умирают, другие… – Договаривай уж, Гриша, раз начал, – сказал он то, что показалось принципиальным и оправданным. – Что ты как институтка вокруг да около! Телись, что ли!
– Экий ты скорый, Макс! Ну чисто транссибирский экспресс! – Семенов стоял прямо перед ним, глаза в глаза. И говорил теперь тихо, словно осторожно передавал каждое слово по-отдельности, из уст в уста.
– Есть мнение, что ты здесь не просто так.
"Есть мнение, что я погиб в бою… Твою мать!"
– Меня Гусев на Миусской площади случайно встретил, – возразил Макс, очевиднее этого доказательств у него не было: мог ведь и не пойти в коммунистический университет. – Я там женщину искал в Свердловке, а тут он…
– Случай, – слово упало как камешек в воду. Пошли круги.
– Ты хочешь сказать, что меня туда специально привели? – хотелось покрутить пальцем у виска, но это был бы перебор. Все-таки Семенов говорил искренно, даже если заблуждался.
– Нет, – покачал головой Семенов. – Никто тебя на Миусскую площадь специально не приводил, но не был бы там Гусев, появился бы еще кто. Или тот же Гусев, но не на Миусской, а, скажем, в Академии… Не будь ребенком, Макс. Так просто в Региступр не попадают. Не с улицы.
– Но я-то попал!
– Так ты, между прочим, член ЦК и командарм.
"Он параноик?" – могло случиться и так.
– Да, окстись, Гриша! – вспылил Кравцов. – Когда я был командармом?! А членом ЦК? Я в партии-то восстановился только в апреле!
– Члены ЦК бывшими не бывают!
– Еще как бывают! Назвать?
– Ты в оппозиции не состоял, ни в одной!
– Я был на фронте, а потом…
– Но по факту-то не состоял! Не состоял, не числился, не подписывал…
– Я эсером был, тебе мало? – прищурился Кравцов, которого этот безумный разговор начинал выводить из себя.
– До апреля семнадцатого!
– И что?
– Есть мнение, что тебе готовят возвращение.
– И кому я сдался весь из себя такой красивый?
– Фрунзе, Склянский, Гусев… Мало?
– Ты хочешь сказать, что меня "выводит в люди" Зиновьев? – это был уже полный бред. Зиновьев – один из немногих вождей, с кем Кравцов вообще не пересекался. Нигде и никогда.
– Нет. Не хочу. Это тебе кто про Гусева сказал?
– Зейбот.
– Он пошутил… Кстати, знаешь, с завтрашнего дня он начальник управления.
– А…
– Не знаю, но Драбкин никогда человеком Зиновьева не был. Он сам по себе фигура и "примыкает" крайне редко и неохотно…
– Так… – задумался Кравцов, почувствовавший вдруг, что в словах старого друга – пожалуй, все-таки друга, а не знакомого, – кое-что есть. – А Лашевич, по-твоему, в эту схему укладывается?
– Правильно мыслите, товарищ, – усмехнулся Семенов. – Лашевич, как раз, следующий по списку. Я его просто озвучить не успел.
– Значит, Троцкий?
С чего ты взял? – удивился Григорий. – Фрунзе сам по себе, да и Склянского я бы троцкистом не назвал.
"И в самом деле, какой год на дворе? Московских процессов еще не было… и Левая оппозиция едва только проклюнулась…"
– А мне, тогда, почему не сказали?
– А ты уверен, что не сказали?
Вопрос своевременный. Интересный вопрос, и прямо по существу. Особенно, если вспомнить разговоры Кравцова с Фрунзе и Гусевым. Имелся там некий своеобычный контекст, но и подтекст, похоже, присутствовал. И совсем не тот, как кажется, о котором подумал тогда Макс. Да и Лонгва на что-то такое намекал…
"Намекал… Вот только, оно мне надо?"
И это тоже хороший вопрос. Правильный. Уместный. Однако сделанного не воротишь. А Кравцов, как ни крути, уже вписался в пейзаж так, что и захочешь – вымарывать замучаешься.
"Сделанного не воротишь!" – но успокоить себя не получалось. В висках трезвонили колокола – чисто светлое воскресенье, – и сон не шел, хоть убей.
"Что наша жизнь? – вопрос, разумеется, риторический, так как ответ известен со времен Пушкина. – Игра!"
Или это Модест Чайковский в либретто для "Пиковой дамы" Александра Сергеевича подправил?
"Сыграть по крупному?" – вероятность "выигрыша" представлялась сейчас значительно отличной от нуля, знать бы, какой она ему покажется, когда за него возьмутся "черти" Феликса Эдмундовича.
"Или не возьмутся… Или сами лицом к стене встанут…"
Н-да, бодался теленок с дубом…
Но мысли не уходили, и сердце не знало покоя.
"До сих пор, – думал Кравцов, пытаясь понять, что же ему теперь со всем "этим" делать. – До сих пор, я плыл по течению, предоставив судьбе, случаю, или другим людям распоряжаться моей жизнью…"
Звучало вполне по оперному, но жизнь не театр, хотя Шекспир и говорил, что "all the world's a stage, the men and women merely players, and one man in his time plays many parts".
Весь мир театр, люди в нем – актеры…
"Нет не театр! – решил Кравцов. – Здесь игра пойдет на кровь и слезы и на тысячи жизней. Но, с другой стороны, кому еще дано здесь и сейчас вмешаться в борьбу за "судьбы русской революции?"
Таких немного – "Узок их круг, страшно далеки они от народа".
Ленин, но ему всей жизни оставалось – считай, ничего. Троцкий, Зиновьев, Каменев, Сталин… Остальные – пешки. Даже такие силачи, как Дзержинский, Бухарин или Рыков. А вот его, Кравцова, среди них нет. Он "в списках не числится", хотя он-то как раз и есть "опционально проходная фигура". Не вождь, не функционер первой величины, но кто-то, кто может, если захочет и постарается, "перевести стрелку". Никто ведь даже не узнает, что паровоз истории ушел с одной магистрали на другую. Знать бы еще, что в прикупе, и куда, в конце концов, доставит их всех – живых и мертвых – тот паровоз. Будет ли остановка в Коммуне, или опять все получится, "как всегда"?
– Что-то случилось?
Она дышала слишком ровно, чтобы поверить, что спит. И ведь все женщины – ведьмы, не так ли? Ну, а любящие, вдвойне!
– Случилось, – Макс сел и потянулся к табурету, на котором, как он помнил, осталась с вечера коробка с папиросами.
– Не расскажешь? – спросила Рашель, садясь рядом с ним.
– Не могу, – ответил он, доставая папиросу и передавая ее женщине. – Не имею права.
– Не претендую, – усмехнулась Реш. – Помочь могу?
– Скажи, – спросил он ее тогда. – Какой будет Коммуна?
– Красивый образ, – тонкие пальцы легли на его плечо. – Только, боюсь, Макс, не актуальный. Революция победила в бедной разоренной стране… Европа к нам присоединяться не спешит.
– Значит, все напрасно? – он закурил сам и дал прикурить ей, увидев во вспышке пламени, разорвавшем ночь, высокие скулы, изящный подбородок и тонкую линию нижней челюсти.
– Брось! – ответила она. – Ничего не напрасно! Мы строим новый Мир, а ты хочешь сразу, здесь и сейчас! Так не бывает.