«Может быть, всего мудрее…»
Может быть, всего мудреебыть картинной галереей,где картины друг на другас удивлением глядят,где навеки все забыто,кроме цвета, кроме вида,и в безвременьи упругомспрятан жизни горький яд.
Наш город картонажныйпридуманный, ненужный:прекрасно изогнулисьподъемы цепких улиц,и будто вправду были —лотки, локомобили,и облака, и облака,и гроздь арбузов у ларька,деревья на пригорке игородовых фигурки, идевицы в шляпках скромных,в платьицах укромных,и молодые господа,что мельком забрели сюда,и ты с вечерним вееромсмотрела и не верила —доверчива и вечно молода.
Во время оно,незнамо когда,жил-был Ионаво чреве кита.«Будешь пророком», —сказал ему Бог.Этой морокистрашился пророк.И Иеговасудил это так:верное словохранит Он в китах.Не оттого лигорды иногдамы и неволейво чреве кита?
«Уважаемая мисс Дикинсон…»
«How happy is a little stone».
E. Dickinson[1]Уважаемая мисс Дикинсон,Ваш маленький камушектакой неприметный… пыльный,беззаботный и в вечность канувший,затерявшийся на земле обильной —он больше любого огромного камня,хоть тот настоящий и его можно потрогать,и он даже не уместился бы на дороге,по которой Вы гуляете вечером несказанным,уважаемая мисс Дикинсон,аккуратно глядевшая себе под ноги.
Не глупая игра в лото,где цифры совпадут едва ли —нет, неожиданность есть то,что мы всю жизнь невольно ждали.А потому не сочиняй,не фантазируй своевольно —и так живем мы невзначай,и с нас случайностей довольно.
«Пускай за горечь прорицаний…»
Пускай за горечь прорицаний,отравленных сознаньем лжи,звучать мой голос перестанет —хоть в нем неправду накажи,и пусть других людская жалостьпоглаживает вдоль волос…Вот если б песня не сбывалась,а только пение сбылось.
Сгорела ветвь дотла.Но ты б еще смоглана миг былого прорастаньяпылающее очертаньеувидеть в сполохах тепла,и отстраняясь от клочьев дыма,заплакать неисповедимо.
Это легкость паденья,что совсем не легка:ожило притяженьеи земли, и стиха —столь весенняя легкость,что того и глядиочевидностей пропастьразорвется в груди.
«Выходи на воздух вешний…»
Выходи на воздух вешний —в нем развешаны скворешнивсё в нем видно до листкаи невидима тосказа прозрачностью кромешной.
В ранних сумерках под утро
Две головы в подушкерассвету не ясны.Объятья двоедушны:их разрывают сны.И по-дневному мелко,чуть различая срок,глядит на них побелкойлетучий потолок.
«За одиночество, мой друг…»
За одиночество, мой друг,нам надо выпить – годы вхожик нам запросто теперь, и ворох шуби пьяный шум исчезли из прихожей.По улицам бегут весельчаки,к гитарам прислоняются чубами,и девочки чуть теплыми губамиулыбок открывают тайники.Лучатся фонари. И скоро – полночь.Итак, за одиночество, мой друг,единственное, может быть, единство.За время, удлиняющее ночь.
1Окурки. Книги. Водкиостатки, наконец.А у разбитой фортки —в дворце своем скворецвисит себе – незрячим,нечистым языкомбормочет что-то зря. Чемболтать – поклюй молчком.…Насыпать крошек в ящик,воды в лоток налить —но с птицей говорящейо чем же говорить?2Скворец говорливыйпод вечер умолк,и стало тоскливо,и в горле комок.И клетки болталсяв углу теремок.Никто не пытался —никто не помог.
«Что за странный предвечерний…»
«What inn is this?»
E. Dickinson[2]Что за странный предвечернийпостоялый двор? —у крыльца бродяга черныйда глухой забор.Где хозяин? – только эхо —нету до сих пор.Не дозваться человека,девку – экий вздор!Что за комната-прореха!не трещит очаг,лишь сумерничают тихотени при свечах.Щас бы пива для почину…Эй, хозяин – ты? —что еще за чертовщина,Господи прости?
«Люблю их всех – красивых и дурных…»
Люблю их всех – красивых и дурных,ученых книжниц и пьянчужек плотоядных.Настанет осень. Будет много яблоки на коленях нераскрытых книг.Мне нравится смотреть на них,когда они забудутся на миг(им память вообще дается туго):они всегда бесстыдны, как в раю,и за надменность гордую своювсё ненавидят загодя друг друга.
Оттого что сильный дождь,мокнет конь и мокнет вождь,композитор и поэт,генерал без эполет.И до нитки, и до ниткимой сюртук промок гранитный,оттого что до зарилопаются пузыри.