— А ведь в полку десятка истребителей была готова к немедленному взлету, — пояснил Севастьянов, — стояла на старте…
Приход лечащего врача и сестры прервал наш разговор.
Из нашей палаты выход в фойе. Да, в настоящее, большое, точно в театре, — с диванами, креслами, зеркалами и картинами. Как ни богато убранство это, но я, належавшись в постели и только что получив разрешение на прогулки, не стал здесь задерживаться, а направился прямо на улицу. И уже взялся за начищенную до блеска, словно на корабле, бронзовую ручку, чтобы открыть дверь и спуститься вниз, как раздался крик, крик тревожный, отрывистый: «Фоккер» сзади! «Фоккер»! Атакует! Отворачивайся… Скорей… — и уже тихо, с сожалением: — Не успел. Зажгли… Теперь прыгай!.. Прыгай же!..»
В первый момент знакомые до озноба фразы дохнули на меня воздушным боем, и я насторожился. Сидящий на диване паренек, в таком же белом костюме, как у меня, заметив мою реакцию, понимающе улыбнулся:
— Эта «риторика» еще долго будет: день операций.
Взглянув на дверь с надписью «Операционная», откуда неслась словесная имитация воздушного боя, я совсем ничего не мог понять, что лее там происходит. Паренек, на правах знатока, пояснил:
— Э-э, кореш-кореш, под ножом многие митингуют. У кого что болит, тот про то и балакает. Летчика режут, сам слышишь — про бой речугу держит. А какой-нибудь пройдоха-тыловик столько разных секретов выболтает — хоть прокурора зови.
Я не знал, что во время операций под общим наркозом люди могут говорить и с таким накалом передавать кусочки воображаемой действительности. Подстрекаемый любопытством, я сел рядом с пареньком. За дверью молчание. Успокоился.
— Давно в госпитале? — спросил я паренька.
— Уже скоро два месяца.
— И с чем?
— Правое легкое «месс» пропорол. Бронебойным. Насквозь.
— А как сейчас дела?
— Начал потихоньку бродить.
Мы познакомились. Паренек — стрелок с «ила». Из Днепропетровска. В эвакуации в 1943 году окончил десятилетку и добровольцем ушел в армию.
— А почему не пошел учиться на летчика, ведь у тебя образование хорошее, быстро бы освоил любой самолет.
Вася, как себя назвал паренек, с сожалением вздохнул: — По глупости. Молодым очень был, — это так он сказал, точно уже стал стариком. — Скорей хотел на фронт. Думал: пока научишься летать — война кончится. А стрелком — три месяца — и на фронт… — Помолчав, решительно, как это могут делать в восемнадцать, заявил: — Но как отсюда вырвусь — прямо в школу летчиков. И на истребителя! Обязательно буду летать на истребителе.
— А если медкомиссия из-за ранения забракует?
На Васином лице появилась тревога. Я понял, что бестактно задал вопрос и хотел было дело поправить, но из операционной снова послышалась «речуга». Сейчас оперируемый ругал какого-то председателя, который его жене отказался выписать дров.
— Приеду — жирной сволочи морду набью!.. — Пауза. Потом тихо: — Напишу письмо своей Оленьке. Успокою… — Тут я почувствовал неловкость, словно тайком подслушивал чужие разговоры, и взглянул на Васю. Тот, видимо, испытывал то же, что и я.
Я вышел в парк и как бы растворился в деревьях, в цветах и, позабыв обо всем, испытывал такую легкость, словно не шел, а парил в воздушной свежести. После госпитальной палаты, как и после тяжелого боя, всегда острей чувствуется природа, жизнь.
В парке, кроме каменного особняка, утопая в цветущей кипени яблонь и груш, вишен и слив, стояло несколько щитовых домиков, в которых перед выписыванием из госпиталя, набираясь сил, отдыхали выздоравливающие. Начальник госпиталя обещал и меня, как только окрепну, перевести в такой «теремок». Эти «теремки» по своему режиму и уходу за выздоравливающими, по существу, представляли дом отдыха.
Между деревьями — тропинки, скамейки и столики. Больные прогуливались, играли в домино, шахматы, читали. Мое внимание привлекла парочка — мужчина с рукой в гипсе и молодая женщина. Видимо, муж и жена. Они, уединившись, сидели под яблоней. Вот и мы с женой, может быть, скоро будем сидеть, подумалось мне, глядя на эту парочку. Дочку, пожалуй, Вале не стоит брать с собой: дороги трудные. Да и одной ей не так-то просто будет проехать в Житомир: нужно специальное разрешение командования. Нужно ходатайствовать, писать рапорт… Дело сложное и длинное. Целая проблема.
Прогуливаясь с палочкой, я встретил своих товарищей по палате. Мы вместе пошли на обед.
Столовая — большой зал. Накрахмаленные до блеска скатерти, картины, массивные шторы на окнах… Давно не приходилось обедать в таких хоромах. «А как кормят?» — подумал я. В палате кормили хорошо. У лежачих больных всегда питание особое. А где сесть? И точно в ответ на вопрос ко мне подошла незнакомая женщина, уже немолодая, небольшого роста, и любезно, как со старым знакомым, поздоровалась, назвав меня по имени и отчеству, и ненавязчиво, как это могут делать хорошо воспитанные люди, представилась:
— Софья Моисеевна, заведующая столовой. Вам, Арсений Васильевич, стол уже определен, — и, показав стул, села рядом.
От такого внимания я немного смутился. От Софьи Моисеевны не ускользнуло и это. Она своим по-матерински ласковым голосом продолжала:
— У нас каждый ест на своем месте и заказывает по желанию, — она дала меню: — Пожалуйста, выбирайте.
…Яичница (с колбасой и ветчиной). Количество яиц по желанию. Сметаны до 250 граммов. Свиная отбивная — читаю меню. Я люблю сметану, люблю яичницу, люблю свинину… Но что это — прекрасный ресторан или — не верь написанному?
Заведующая, заметив мое недоверие к бумажке, пояснила :
— У нас теперь богатый выбор. Здесь летчики не только лечатся, но и отдыхают. А насчет еды — по потребности, как при коммунизме. Об этом сам командующий генерал Красовский заботится.
— Софья Моисеевна, — обратился к заведующей подошедший к нашему столу больной. — У меня к вам есть небольшое дельце.
Заведующая извинилась передо мной и, мило улыбнувшись обратившемуся к ней высокому парню, полушутя, полусерьезно спросила: