Широки и длинны плесы реки. Между пологими излучинами в голубой дали сказочной картиной нет-нет да и покажется нагорная сторона Горького. Его низменная сторона (Заречье) вывернулась на развороте как-то сразу своими окраинами, деревушками, слившимися с многоэтажными корпусами и дымящимися заводскими трубами.
И вот по ходу «Гражданки» с правого борта я вижу знаменитое место — в Волгу впадает Ока. Слияние рек сейчас, в солнечный день, кажется темной полосой, окаймленной золотистым слиянием: вод. Отсюда открывается панорама всего города, разрезанного Окой на две части. Нагорная часть, стоящая выше заречной, вся утопает в садах. Красуясь своими белокаменными домами и церквами, она полукруглы, »! узорчатым балконом нависает над обеими реками.
Пароход, подходя к причалу, сбавляет скорость, как бы давая возможность полюбоваться раздольем здешних мест. Голова вертится, точно в воздушном бою, вкруговую. Ты неустанно любуешься сказочным городом. Тебе нравится все — и Небо над ним с узорами от заводских труб, и зеркальная гладь могучих рек, но ты обязательно задержишь свой восторженный взгляд на зеленом низменном левобережье Волги и удивишься его девственной природе, словно цивилизация века обошла его стороной.
От необозримых далей лугов левобережья и бесконечных его лесов ты, как нигде, чувствуешь силу и величие русского человека.
Я смотрю на Окский мост, построенный на моих глазах в 1933 году, когда я служил в кавалерийском эскадроне. Нам, красноармейцам, не раз приходилось, бывать на субботниках, помогать рабочим быстрее закончить сооружение этого моста. Через него мне сейчас хорошо виден крутой правый берег Оки. На нем я стараюсь увидеть колокольню девичьего монастыря, рядом с которым стояла когда-то наша казарма.
Как часто вспоминается мне наш эскадрон! В нем я дал клятву на верность Родине, в нем меня в тридцать втором приняли в партию, в нем я впервые понял, что без физической закалки и без знаний не может быть хорошего солдата.
После политических занятий у нас, как правило, была верховая езда. Два часа без отдыха в седле. Сколько проделывали всяких упражнений! И вольтижировка, и джигитовка… Но первое время самое мучительное было — поднятие ног. Сбросишь с них стремя, руки в стороны, конь рысью, а ты балансируешь на копчике. Коленки свинцовые, непослушные, сами опускаются к седлу, а командир требует; выше ноги, выше! Конь и то, бывает, сжалится над тобой — сбавит бег. Командир заметит это и хлестнет его плетью по крупу.. И ты снова на седле, как на поршне.
При такой акробатике не счесть, сколько раз приходится падать на землю. Трудно было. После такой езды чуть ноги волочишь. Иногда до крови разотрешь ягодицы и коленки, но не пискни: засмеют товарищи, которым тоже не меньше досталось, чем тебе. И все крепились. Зато через полгода тебя уже ничем не вышибешь из седла. Ты мог даже спать на скаку.
Никогда не забыть моих первых командиров: Булатникова, Иоффе, Морозова и комиссара Котельникова, по рекомендации которого я был принят в Горьковский сельскохозяйственный комвуз. Где теперь вы, мои первые военные наставники? Живы ли?
Пароход причалил к пристани. Людской поток вынес меня на набережную, шумную, толкотную, набитую штабелями леса, различными мешками, бочками, грудами металла, станков…
Первый раз мне пришлось быть в Горьком восьмилетним, когда мать взяла меня на могилу отца, похороненного на новом кладбище, что между Мызой и городом. Тогда Горький поразил большими, как голова, резиновыми мячами, яркими, красочными. До этого я знал мячи только из шерсти, валяные, которые мы, деревенские мальчишки, делали сами. Как я выплакивал у матери купить мне большой резиновый мяч! И все же не выплакал. Мать каждое лето ездила на могилу отца, но больше уж с собой меня не брала. И мяча не привозила. Не по деньгам ей был мяч.
Параллельно набережной — улица Маяковского, уже видна Строгановская церковь. Напротив было наше общежитие, общежитие студентов сельхозком-вуза. Ну как не зайти и не взглянуть на этот неказистый трехэтажный дом, где когда-то за учебниками просиживал напролет целые ночи!
Более трех часов бродил я по городу. Один. Одному лучше думается. Ты сам всему делаешь оценки. Последняя точка моей экскурсии — здание обкома ВКП(б), находящееся в Кремле. Отсюда начинался мой путь в авиацию.
В первую пятилетку у нас была создана крупная авиационная промышленность. Стране потребовалось много летчиков. И тогда нас, молодых, физически крепких коммунистов и комсомольцев, преимущественно студентов из высших учебных заведений, вызвали в это здание и сообщили: хотим вас послать учиться в летные школы. Вы должны стать военными летчиками. У вас для этого есть самое главное — преданность целям коммунизма и готовность отдать за них свою жизнь.
Мы уже выбрали себе специальность по душе, поэтому многие высказали, в том числе и я, студент сельхозкомвуза, нежелание менять профессию. Нам сказали — надо. Для нас веление партии — закон жизни.
Более тысячи горьковчан из этого здания шагнули в авиацию. Хорошо помню Алексея Рязанцева. С ним» познакомился на мандатной комиссии, которая заседала на втором этаже в кабинете секретаря крайкома партии. Парень из Сормова.
Из многих произведений художественной литературы двадцатых и тридцатых годов следовало: чтобы стать летчиком — нужно иметь богатырскую силу и здоровье. Алексей Рязанцев не подходил под такой эталон. Щупленький вид и не по годам серьезное лицо делали его каким-то болезненным. А вот глаза, черные и с постоянной задоринкой, говорили о душевной силе человека. Когда он улыбался, то становился каким-то огненно-черным, пружинистым — весь энергия. Mы думали, он цыганенок, но на самом деле он был настоящий русский парень.