Спасаясь от навязчивых мыслей, истосковавшись по женскому телу, Федор ласкал и ласкал свою случайную подружку. И она, строптивая и заносчивая, покладисто отвечала на его ласки, лишь бы ни о чем не думать. За полночь стала подремывать.
— Спасибо! — прошептал он, прижимаясь щекой к ее крепкому гладкому плечику. — Повезло старому! И радикулит прошел, и песок не сыплется, и почки на место встали… А то одна, вроде как, опускаться начала. Вот уж точно: все болезни от воздержания.
— Хороший старичок! — сонно хохотнула она. — Я уже хотела пощады просить. Ничо себе, леснички… На чистом-то воздухе…
— Льстишь, конечно, все равно приятно, — вздохнул Федор, вытягиваясь на спине, удивляясь, что нет в душе ни раскаяния, ни опасений, один только покой.
— Ты, наверное, жене не изменял!? — будто ставила диагноз, сонно пробубнила она, возвращая Федора в его реальный мир. — Да и с кем тут…
Помолчав, он нехотя ответил:
— И ни к чему. В этом плане у нас проблем не было…
Проблемы у них были, но другие. Он всю жизнь любовался ею, так и не оправившись за всю совместную жизнь от потрясения первой встречи. Он гордился своей женой и почти никогда не ревновал, почему-то подсознательно уверенный в несокрушимости их союза. Этого не мог понять никто из Верных с их женами. Понимал только Кельсий, с которым жена Федора была настолько дружна, что все, кроме мужа, с азартом ждали, когда же она уйдет к нему. Кельсий чуть не каждый год менял жен и писал ей двусмысленные стихи. Она принимала участие в его семейных ссорах и примирениях, вычитывала и корректировала его рукописи, прибирала в доме, когда Кельсий, в очередной раз, холостяковал.
Однажды в тайге Москва, Кельсий и Аспирант, ставший к тому времени завистливым и желчным Аспирином, чистили заваленные буреломом тропы. Возле костра в какой-то глупой перепалке москвич съязвил: дескать, чего им, Москве с Кельсием, делить, они же родственники — мужья одной женщины.
Наступила пауза, которую Аспирин понял по-своему, испугавшись сказанного, прислонился спиной к единственному карабину. За пламенем костра он не мог видеть лица Федора, но услышал, что Москва хохочет. Кельсий лежал на спине и смотрел в звездное небо с черными, чуть качающимися вершинами елей. Не сразу он ответил, проворчав беззлобно, но презрительно:
— Дурак ты! Она же любит его!
— А что к тебе бегает? — визгнул Аспирин.
Кельсий долго молчал, разглядывая мерцающие звезды. Потом сказал в полголоса:
— Тебе этого все равно не понять! Мы с ней будем любить друг друга там! — Кельсий говорил про небо. Федор перестал смеяться, и весь оставшийся путь в тайге был не в меру задумчив и рассеян.
Беспокойство, которое он почувствовал в тот вечер, время от времени давало о себе знать: вспоминалось небритое лицо друга, смотрящего в небо, тонкий, с неприметной горбинкой, нос, почти как у жены, прямой лоб, на котором отсвечивали тени бликов костра. Тогда он впервые заметил, что Кельсий и его, Федора, жена похожи, как родственники.
Вскоре, первыми из Верных, Москвитины обвенчались в церкви. А через несколько лет, когда исчез Кельсий, и жена, почти не способная жить одна, посылала и посылала Федора в тайгу на его поиски, он спросил напрямик, впервые нарушив негласный обет и заговорив о том, что будет после:
— А там ты с кем будешь?
Она все поняла с полуслова, взглянула на него лучистыми глазами, в которых уже мерцал потусторонний свет, ответила ясно и просто:
— С тобой, милый!
«Может быть, заслужил», — серьезно подумал он и, вернувшись с очередного маршрута, солгал, что нашел и похоронил останки друга. Она успокоилась и больше никогда не вспоминала о поэте.
Рано утром, задерживая рейсовую мотаню, к лесному кордону подошел тепловоз с одним блестящим, как игрушка, министерским вагоном и взревел под окнами. Федор вскочил, быстро оделся, сбросил одеяло и примял нетронутую вдовью постель. Ксения потягивалась и не спешила подниматься.
— Наверное, за тобой? — опасливо поторопил ее Федор, тайком выглядывая в окно.
— Да, конечно! — зевнула она и спросила: — В бане вода еще теплая? Тогда я пойду умоюсь, а ты пока приберись, — приказала мимоходом.
Он торопливо скатал матрац с подушками и одеялом, остро пахнущие женщиной, забросил их на полати. Поплескав в лицо из умывальника, вышел за ворота, представляя, как на продуваемых полустанках не первый час мучаются в ожидании пригородного поезда местные жители, как при этом клянут и министров, и мотаню, и привычное чиновничье разгильдяйство на железной дороге.