— Да, да, да… Лингеров бы не существовало, потому что блага распределялись бы поровну. Так?
Панчо засмеялся и повернулся к Наско:
— Это Чиче, наш теоретик. Если в пампасах его не укусит какая-нибудь бешеная собака, он вырастет в идеолога лингерского движения.
— Коммунист? — спросил Наско.
— Нет, он ненавидит коммунистов. И прав. Представь себе, они, как и буржуазия, считают нас паразитами. Он анархист или, точнее, романтик, мозги немножко набекрень.
— Не звони, лучше представь нас гостю, — рассердился Чиче.
— Ладно, раз ты так придерживаешься протокола. Вот этот толстяк — Жан. Он утверждает, что родился не от матери и вообще не простой смертный. Доказательством тому, что до сих пор ни один гаучо не всадил в его толстую задницу дробь. А они прекрасные стрелки. И вот еще что: в полицейских участках больше всех его бьют. Но мы по несколько дней охаем, а он как выйдет, так и запрыгает, будто освежающий душ принял. Никто не знает его настоящего имени. Даже полиция не докопалась. Жан — и точка. Эй, медведь, — обратился он к вытянувшемуся на земле Жану, — встань-ка, доски надо наломать!
Тот не шевельнулся.
— А этот с физиономией учителя на пенсии — Бо-би, — продолжал Панчо. — В противоположность Жану, его жизнь нам досконально известна. Был главным кассиром какого-то большого предприятия. Но скучная профессия не мешала ему иметь сердце нежное и сентиментальное. В сорок лет взял да и женился на своей подчиненной, этакой восемнадцатилетней кошечке, нищей, как церковная мышь, и красивой, как мадонна. Дальше все пошло, как в серийном голливудском фильме. Кошечке требовались туалеты, служанки, автомобиль. И чем больше она желала, тем чаще посматривал Боби на сейф, пока, наконец, не сунул в него руку. А сунувши раз, стал частенько туда залезать. Помолодевшее сердце Боби запылало страстью обеспечить будущее кошечки и своего чада. Он выгреб из сейфа все, что мог, купил два-три дома, обеспечивших жене солидную ренту, и сел в тюрьму. Беда пришла потом. Через несколько лет наш герой вышел из тюрьмы и отправился прямо к своей кошечке. А она царапается и кусается: "Кто ты такой? — говорит. — Я тебя не знаю. Вор!" Боби хотел приласкать ребенка, а она тигрицей на него бросается: "Назад! Не трогай ребенка, а то позову его отца!"
— Я назначу тебя моим официальным оратором, — пробормотал худой, сутулый человек, выглядевший стариком. — Ты очень интересно рассказываешь эту глупую историю.
Панчо продолжал:
— А этот красавец — Чиче. Чиче — значит красивая желанная игрушка. Он наша гордость, хотя все мы, так сказать, избранные. Мозги у него, как губка. За шесть месяцев Жан выучил его английскому. Сейчас Боби учит его вести бухгалтерию. Все в себя впитывает его красивая болгарская тыква…
— Почему болгарская? — удивился Наско.
— Потому что он болгарин. Есть такая маленькая страна, затерянная в мире, Болгарией называется.
— Я тоже оттуда! — обрадованно воскликнул Наско.
Чиче вскочил:
— Не может быть!
— И все же да, — сказал Наско по-болгарски.
— Значит, болгарин? — Чиче схватил его в объятия и быстро заговорил, переходя с болгарского на испанский. — Ведь это замечательно! Ребята, смотрите, какие у меня соотечественники — первый сорт! Дайте-на бутылку вина! Рассказывай, рассказывай, что нового у нас…
Они сели у огня, и Чиче засыпал его вопросами. На угли бросили доски, и пламя взвилось вверх, осветив странную группу. Панчо достал бутылку, все выпили по стакану кислого вина. Потом Боби принялся за приготовление мате. На раскаленные угли поставили большой, невообразимо помятый чайник. Видно, он уже послужил детворе вместо футбольного мяча. Наступило молчание. Жан зевнул и повернулся спиной к костру.
— Как ты докатился до бродяжничества? — спросил Наско, украдкой взглянув на своего соотечественника.
— А что?
— С твоими знаниями можно найти лучшее место в жизни.
Чиче тряхнул головой:
— Что значит по-твоему "лучшее место"?
— Жить достойно, без унижений, быть полезным…
— Глупости! — презрительно скривил губы Чиче. — Сытое брюхо, жена, дети и вечно согнутая спина. От колыбели до гроба одно, слово руководит тобой: долг! Ты должен работать до пота, подлизываться и глотать оскорбления, чтобы не прогнали со службы. А хочешь пробиться наверх, ползай, сделай свой позвоночник резиновым. Да, долг и долг. Ты должен отдавать жалованье какой-нибудь юбке, которая, если не стерва, так уж наверное чучело. Должен делать детей, потом, как раб, работать на них и жить хуже скотины, чтобы дать им воспитание. Долг, долг! Везде только это и слышишь. А когда же жить собственной жизнью? Так, как тебе вздумается: хочешь спать — спи, хочешь плевать или петь — плюй и пой, ходи в одной рубахе, не мой лица, не брейся, если это доставляет тебе удовольствие. Да, идиотски устроено теперешнее общество. Плюю я на него!