Так прошел первый день. А фабрики продолжали работать и на второй и на третий. Постепенно возбуждение улеглось, люди привыкли слышать фабричный шум. Но прежнее привычное состояние не возвращалось к городку. Правда, лавки снова открыли свои двери, однако пустовали. Редкие покупатели уносили маленькие пакетики. Более оживленно было в кабачках, но и там на столиках перед посетителями ничего не стояло. Люди хмуро прислушивались к разговорам вокруг и, понурив голову, выходили на улицу, чтобы снова бесцельно забрести в ближайший кабак или раствориться в глубине извилистых тесных улиц, ведущих к дому.
Свой прежний облик начал принимать и кабачок бай Стефана, но и здесь все шло не так, как раньше. Хозяин прекратил кредит. Амуджа готовил всего два-три блюда, да и то немного, для семьи хозяина и нескольких приезжих болгар, проедающих остатки своих сбережений. В посетителях же не было недостатка. Сюда заглядывали даже болгары с дальних окраин города. Люди приходили в надежде узнать новости о ходе забастовки и уходили растерянные, разгневанные, напуганные. Участились ссоры и драки.
И здесь, как повсюду в городе, самой злободневной темой была работа фабрик.
— Решил я своими глазами посмотреть, какая такая работа идет там, — рассказывал посетителям какой-то небритый человек. — Прикинулся дураком и кручусь у входа, где жандармы стоят…
— Тебе нетрудно дураком прикинуться, — поддел его кто-то.
Все рассмеялись, но небритый не обратил на это внимания.
— В порту у холодильников работают тридцать-сорок человек, а раньше там человек двести толкалось. И все равно пароход нагружают, а два других очереди ждут. Мало, не хватает рабочих. Я одного расспрашивал, так он мне сказал… Жир перетапливают пятьдесят рабочих, требуху двадцать человек моют, а для этих цехов нужно триста-четыреста рабочих. Консервы некому делать… И так везде. Не знаю, о чем фабриканты думают, только сейчас глупости делают.
— Людей-то они найдут, — мрачно прервал его второй. Из Кориентеса индейцев привезут. А им только граппу да мате дай, и они тебе по двадцать часов ишачить будут.
— Это ты так думаешь, — заметил Штерю.
— А как оно на самом деле, Штерю?
— Не будьте наивными, товарищи. Не давайте заманить себя в ловушку, как глупых мышат. Ну зачем хозяевам привозить индейцев? Им опытные рабочие нужны. Сейчас они просто хитрят, чтобы заставить нас выйти на работу и забыть о своих требованиях.
— И зачем мы целый месяц бастовали? — хмуро спросил седоголовый болгарин. — Почему профсоюз слушали? На-ка теперь…
— Профсоюз выполнял наши указания, загорячился Штерю. — Забастовочный комитет выбирали мы, условия фабрикантам ставили мы. И если не послушаемся сейчас советов трусов, то выиграем забастовку. Ручаюсь за это!
— Ты лучше поручись за то, что завтра нас не сунут в кутузку, — покачал головой седой болгарин.
— Прав Янчо, — озабоченно заговорил Петр. — Вчера к вечеру у нас на улице несколько домов обшарили. Там порядочно болгар… Все о Владе выпытывали. Мы им говорим, что уже месяца два в глаза его не видели, а гады собачьи, знай себе, роются в тряпках да книгах, угрожают: "Вы еще заговорите, когда отправим вас, куда следует, красные свиньи!" Терпению моему конец пришел, братья, — вздохнул он. — Уйти бы, куда глаза глядят…
— Упаси бог, не схватили бы его эти собаки, — перекрестился Амуджа.
— Что посеешь, то и пожнешь, — не удержался Стефан. — Аргентинцев уму разуму учить вздумал.
— Ишь, куда полез! — возмутился Штерю. — Тоже кусаться начал!
— Ты, Стефан, раньше на Влада, как на бога молился, — вставил кто-то. — Не он виноват в твоих бедах.
— И правда, зачем наговаривать на человека? — с укоризной сказал хозяину Амуджа. — Ради кого он борется? Все мы знаем, что зарабатывал он неплохо и мог жить в свое удовольствие. Побольше бы таких, как Влад. И вот что, запомните: кто слово худое про него скажет, шею тому сверну.