Под покровом ночи, как тать, Филипп обменял свою богатую и яркую одежду на тряпье, в которое одевались наемники, отправляющиеся в длительное и трудное путешествие. Из былого богатства он сохранил лишь кинжал, подаренный Анной, а также клинок — дар Ярослава, да несколько золотых и серебряных монет, положенных в кожаный кошель, что был спрятан под рубахой. Филипп незаметно последовал за обозом княжны. Он решил сделаться неузнаваемым для всех, и особенно для нее. Поцеловав лезвие кинжала, он обрезал свои длинные волосы, обрил макушку, оставив лишь длинную прядь на затылке, как это делали татарские воины. Также он сбрил бороду и усы.
— Владимир Великий, и ты, святой Георгий, покровитель мой, дайте же мужества довести до конца задуманное мною.
С ужасным хладнокровием Филипп вдоль и поперек исполосовал себе лоб и щеки, сделал на горле от правого уха до основания шеи разрез. Ослепленный текущей кровью, зверея от боли, он зацепил ногой торчащий корень и упал прямо лицом в костер, разожженный, чтобы защититься от холода. От страшной боли Филипп на несколько мгновений потерял сознание. Когда же пришел в себя, жжение казалось невыносимым, а лицо покоробилось и распухло. Несмотря на большое расстояние, арьергард охраны княжны услышал изданный Филиппом вой. Привыкшие к смертным крикам французы похолодели от ужаса. Филиппу же казалось, что его глаза буквально вытекают из орбит. Он принялся кататься по снегу, который загасил одежду, но не смог успокоить. Филипп лишился чувств, замерев, как большая дымящаяся головешка, меж деревьев.
Филипп не знал, сколько времени провел он в забытьи. Полуживой от боли и холода, он дотащился до лошади. Ее тело было сейчас покрыто тонкой ледяной коркой. Филипп отвязал сумку, вытащил флягу с водкой. Глоток, другой, третий отогрели руки и ноги. Он хотел было встать на ноги, но тяжело рухнул на землю. Правая нога (которую он, очевидно, подвернул, падая) отказывалась держать вес тела. Дыша как загнанный зверь, Филипп из своей накидки нарезал широкие полосы и крепко обвязал ими голову. Обмороженное лицо, потеряв чувствительность, уже не доставляло ему больших страданий. Окоченевшие обоженные пальцы нащупывали сплошь вздутия и трещины на коже. Глаза представляли собой две узкие щелки. А рот!.. нос!..
Из груди его поднялся глухой стон, перешедший в нутряное рычание. Крик замер в булькающей крови, текшей из разрезанного горла. Горстью мха Филипп грубо заткнул рану.
Огромным волевым усилием он вскарабкался на коня, поскакал галопом. Чудом опять-таки он не был сброшен, удержавшись в седле только лишь благодаря своей ловкости. После очень долгой скачки успокоенный и согревшийся конь перешел на рысцу.
Несколько дней, одурманенный болью и лихорадкой, Филипп ехал вслед за обозом. Как зверь, он утолял жажду в придорожных лужах, предварительно разбивая ледяную корку. Позже, когда он вновь обрел способность видеть, Филипп стал питаться кровью зайцев, подбитых из пращи. Чтобы смягчить жжение, он носил на лице маску из мха. Однажды утром, слабый и порядком исхудавший, он почувствовал, что лихорадка прошла и что он уже в состоянии проглотить несколько кусков молодой оленины. Это придало ему сил.
Двигаясь днем и ночью, слившиеся воедино конь и всадник нагнали поезд. Для Филиппа пришло время расстаться с верным товарищем. У него не хватило духа убить коня. Привязав его к дереву и крепко обняв напоследок, Филипп ушел, сильно прихрамывая. Еще долго по всему лесу слышалось ржание, потом все смолкло.
Этой ночью Филипп так страдал от боли, что, возможно, покончил бы с собой, если бы в бреду ему не послышался зов:
— Векша! Векша!
Через три дня, безжалостно убив слугу из епископской свиты, он сумел наняться вместо убитого, несмотря на тот ужас, который внушал окружающим. Когда у него спросили имя, Филипп лишь показал на гноящийся шрам на шее. Его и прозвали «хромой-немой».
Ужасные раны, казалось, удесятерили силы молодого человека, поэтому ему поручали самую тяжелую работу: оттаскивать завалившие дорогу деревья, вытаскивать из грязи застрявшие возки, подкладывать большие камни под колеса, охотиться на оленей для княжеского стола, сражаться против разбойников, более или менее скрытно следовавших за поездом и лишь выжидавших подходящей минуты для нападения.
Однажды Филипп собственноручно убил пятерых бандитов. Госслен де Шони захотел взглянуть на смельчака. Несмотря на изуродованное лицо, фигура показалась ему смутно знакомой. Но, благодарение Богу, ни у одного из его людей не было такого исполосованного шрамами лица. Несчастный не мог даже говорить, вероятно, из-за раны, следы которой были отчетливо видны на шее. Как бы там ни было, это был хороший и крепкий слуга. Если этот человек не погибнет и если он будет вести себя пристойно, Госслен готов даже взять его с собой во Францию.