– Погодите, ведь сейчас должен прийти со сведениями от Пивня. И как вы, отец, допускаете, чтобы в этакое время господин Пивень по двое суток ни черта не сообщал о себе?
– Пивень опытный работник, преданный нашему святому делу. И осторожен.
– А где же ваш Стась болтается до сих пор? Тоже осторожен?
– Тоже. И я советовал бы вам не забывать, что мы имеем систему, которая спасает нас от провала: Стась должен увидеться с агентом А, тот – с Б, тот – с В, В – с Пивнем, и таким же порядком сведения Пивня идут обратно, причём каждый агент знает только двух других и то не всегда. Вот как.
– Ну, это правильно. Нас тоже так учили. Ага, вот и Стась!
Дверь, через которую вошёл отец Александр, открылась, и на пороге показался Стась. Лицо его было бледно, и весь он имел вид побитой собаки.
Стась делает шаг вперёд, и за ним в тайной комнате появляется молодой созетский офицер.
Собеседник отца Александра укрывается за широкой спиной духовного пастыря и, выхватив пистолет, целится в офицера. Зубы молодого человека лязгают, рука дрожит, но он быстро нажимает спуск – раз, другой, третий – офицер стоит, как Ахилл. «Проклятье!» – в ужасе кричит молодой человек и швыряет свой пистолет на пол. Отец Александр стоит, как изваяние.
– Руки вверх! – командует офицер.
Из широкого рукава сутаны в ладонь отца Александра скользит тёплый браунинг. О, нет! Духовный пастырь никогда не забывает снять предохранитель, как этот болтан янки.
– Руки вверх! – повторяет офицер.
Отец Александр медленно поднимает руки. Когда они почти выпрямились над головой, отец Александр отпускает подкладку, широкие рукава сутаны спадают к плечам, и – трах! – гаснет разбитая выстрелом лампа под потолком. Пастырь наугад делает ещё два выстрела – тьму раздирает чей-то вопль. Священник поворачивается и бросается к другой двери, ведущей наверх, в храм. Но тут же натыкается на что-то мягкое и вместе с ним кубарем летит, выронив браунинг. «А, мерзавец!» – рычит духовный пастырь и, схваченный руками солдат, бьёт сапогом в освещенную фонарём физиономию американца.
Всё это происходит в какие-нибудь две секунды.
Зажигается настольная лампа. Офицер разыскивает на полу фуражку. Тут же дёргается в конвульсиях и затихает простреленный пастырем Стась. Солдаты связывают и рассаживают спиной друг к другу американца и отца Александра.
Захаров распахивает дверь темницы старшины Курского – она пуста. Открывает вторую дверь – выход в храм.
– Обыскать церковь! – приказывает следователь.
Солдаты сразу же замечают припёртую тяжёлым распятием, но чуть приоткрытую дверь ризницы.
Следователь со своими помощниками обшаривают каждый уголок церкви, но старшины нет нигде. Окна высоко и целы, двери заперты, Захаров хмурится: «Неужели…»
«Вот он, наверное, где!» – догадывается следователь, заметив маленькую, тоже чуть приоткрытую дверку. За ней – лестница. Потянув за руку офицера, Соболь на всякий случай первый втискивается в узкий проход.
…По крутой каменной лестнице карабкается раздетый человек. Тело его избито, покрыто ссадинами, один глаз заплыл багровой опухолью. Но это пустяки по сравнению с мучительнейшей жаждой, которая сжигает все его внутренности, отбирает силы.
Кружится голова, единственный глаз застилает фиолетовая пелена, кажется, что ноги и руки вот-вот откажутся повиноваться. Но нет, не для того, чтобы пасть духом в последнюю минуту, более суток разыгрывал он из себя обморочного, не дрогнув ни одним мускулом, терпел страшные пытки! Нет, надо спешить – оставалось совсем немного… Но что это, никак уже спохватились: шага, голоса…
– Курский! Старшина! – гулко раздаётся в каменной спирали лестницы чей-то голос.
Силы старшины удесятеряются. Молча, не отзываясь, он торопился вверх, скорей, скорей!
– Курский! – снизу доносятся шаги – торопливые, нагоняющие, беспокойные. Вот они уже совсем близко. Но чем ближе погоня, тем твёрже становится воля, тем бодрее делается избитое, непослушное тело. Курский подымается на ноги.
Шаги уже совсем рядом.
– Курский!
– Есть, Курский! – хрипит он и, злобно толкнув вниз попавшийся на пути камень, делает последний бросок и вылезает на площадку колокольни. Он злорадствует, правда, сознание его работает плохо и весь он в каком-то исступлении, но – он победил!
– Курский? Что вы? Это мы, свои! Из-за поворота лестницы показывается какая-то расплывчатая, зыбкая фигура.
– Не-ет, провокатор, врёшь! – торжествующе смеётся старшина и с грохотом опрокидывает тяжёлую крышку люка. Закинув щеколду запора, он поднимается, высовывается из колокольни и бросает в спящий город хриплый, громкий в утренней тишине крик:
– Э-ге-эй!..
И только когда патрули подтвердили старшине снизу, что в церкви и на лестнице – свои, Курский открыл люк.
А через час после этого он уже дал следователю первое показание и сообщил, как был с солдатом Никитиным заманен провокаторами в особняк в переулке Листопада, как их уговаривали продать Родину, как затем на его глазах Остап Пивень пытал Никитина, как солдат, не стерпев пыток, стал кричать: «Не поддавайся сволочам, Вася!», и как разъярившийся садист-оуновец прикончил Никитина, а его, старшину, избили, усыпили и перевезли в шкафу на тачке в церковный подвал.
Но всё это было лишь уточнением схемы того тайного лабиринта, который уже был найден и пройден капитаном Захаровым – военным следователем с тонкими чертами лица и пальцами пианиста.