— Ой, рен Коррис! Вот ваш батюшка порадуется!
— Коррис?! — раздался сверху голос отца, тот сбежал по лестнице — насколько ему позволяла комплекция, и сжал сына в объятиях, — когда ты прибыл? Надолго?
— Прибыл только что, на месяц. Мне отпуск дали.
— Отлично, тогда обо всем завтра поговорим, а сейчас отдыхай! Ритана, — позвал он служанку, — приготовьте моему рену Коррису ванну, да ужин подайте. Ступай, сын мой, — кивнул отец.
Ночь окутала столицу. В доме все погрузились в сон, лишь Коррис так и не мог уснуть. Казалось, что-то изменилось: вокруг ли, в нем ли — непонятно, и знакомый с детства дом казался одеждой, что трескается на плечах подросшего паренька. Вздохнув, мужчина опустил голову на подушку, надеясь, что хоть сегодня кошмары минуют его…
Рассвет встретил Корриса бодрствующим: увы, надежды не сбылись, кошмары не оставили его и здесь. Сидя у окна, он наблюдал, как просыпается старый особняк и слушал знакомые с детства звуки: ржание лошадей в конюшне, хлопанье дверей, шаркающие шаги старого Ситара, а вот и звон посуды. Усмехнувшись, он сбежал вниз и отворил дверь в кухню. Обернувшаяся на звук Улана всплеснула руками:
— Кор, а исхудал-то как! Мне уж Ситар сказал, что ты вернулся, да я будить не хотела!
— Здравствуй, Улана, — Коррис как в детстве обнял повариху и чмокнул ее в щеку, — зато ты все цветешь.
За то время, что он ее не видел, повариха почти не изменилась: круглое радушное лицо, тщательно убранные под чепец седые волосы, плавные движения — Коррис всегда удивлялся, как изящно движется эта немолодая и отнюдь не худая женщина.
— Ой, да скажешь тоже! Ты небось голодный? Хозяин-то пока еще проснется, а я тут пирожков с яблоками сготовила, твоих любимых.
— Мм, а запах-то какой! Ула, тебе никто в империи и в подметки не годится! — закатил глаза Коррис, откусывая от ароматного горячего пирожка.
Повариха села напротив, сложив руки под пышной грудью и с умиленной улыбкой наблюдая за уплетающим пирожки Коррисом, а потом тихо вздохнула:
— Эх, Кор, жениться бы тебе да деток завести… Уже ж не мальчик…
Коррис только усмехнулся:
— Ула, я не богат и не красавец, так что прелестные реи меня вниманием не жалуют. Да и скажу честно, я всё же хотел бы жениться по любви, а не только ради наследников. Может, и хорошо, что кроме длинной родословной мне похвастать нечем.
Улана отвернулась к печке, поджав губы, но Коррис всё равно услышал, как она бурчит себе под нос про глупых девиц, ничего-то в настоящих мужчинах не понимающих, и весело рассмеялся. Затем посерьезнел и спросил:
— Ула, а как тут дела?
Повариха нахмурилась и покачала головой:
— Не очень-то хорошо. Хозяин сильно сдал после удара, порой заговариваться стал. И еще недавно какие-то вести недобрые получил, злился сильно, мы уж боялись, как бы снова удар его не хватил…
— Вести? О чем? — насторожился Коррис.
— Не знаю, мальчик мой, но как бы не о тебе… Ты чего натворил-то?
Коррис отвернулся:
— Я служил империи так, как считал правильным. Но не уверен, что отец сможет это понять…
— Ох, Кор, я тебе верю, и матушка бы твоя поняла, пусть ей земля будет пухом… Ритана, ты чего тут делаешь?
— Хозяин проснулся, велит завтрак подавать. И вас, рен Коррис, зовет, — ответила та.
— Скажи отцу, что я подойду после завтрака.
Улана быстро собрала поднос, и Ритана убежала. Повариха вздохнула:
— Иди уже, мальчик. Да не серчай на отца особо, коль что, все ж он уже немолод…
Посмотрев вслед Коррису, Улана вернулась к работе: руки ее ловко порхали над столом, но мысли были далеко. Как ее мальчик не пытался скрыть за улыбкой свои чувства, она видела, что ему нелегко, да и спит он плохо — мучившаяся бессонницей женщина легко узнала приметы этого на его лице…
Коррис медленно поднялся по лестнице и повернул налево. Толкнув дверь, он оказался в кабинете. Его отец редко посещал эту комнату: делами поместья он не занимался, лишь получая оттуда небольшую сумму ежегодно, жил же на пенсию, что полагалась ему как бывшему гвардейцу. Тем не менее, комната была в идеальном порядке, так что Коррис опустился в одно из кресел, потер виски — начала болеть голова — и прикрыл глаза, ожидая отца. Сцепил пальцы в замок — настолько сильно, что они побелели, и тут же усилием воли заставил себя опустить руки на подлокотники кресла: любой, кто знал его с детства, узнал бы в этом жесте привычный признак крайнего волнения…
Примерно через четверть часа он услышал шаркающие шаги. Отец вошел в комнату, кивнул ему и грузно опустился в соседнее кресло. Выглядел он не лучшим образом: погрузневший, с оплывшим лицом и красноватыми прожилками на лице. Взглянув на сына, он тяжело вздохнул и начал: