Цетрария снежная
Пестрели белесоватые тамнолии
Над тундрой деловито летали стайки пуночек. Взрослые птицы вырастили птенцов, перелиняли, потеряв свое нарядное весеннее оперение, и казались более молчаливыми. Стайка этих птах опустилась на луговину, торопливо обшарила ее, выискивая корм, и вот уже беспокойно поднялась в воздух. Начинались предотлетные кочевки тундровых птиц.
Тундра теряла свою привлекательность. Травы желтели. Лето угасало, оставляя у человека грустное впечатление. Правда, растения-многолетники не исчезали, они лишь погружались в осеннюю дремоту— предвестницу длительного зимнего покоя.
Море по-прежнему волновалось. Пока мы с Коравги, готовясь к завтрашнему отплытию, поправляли мачту для паруса, ветер утих, но волны еще накатывались одна на другую.
Ночью море успокоилось.
Рано утром мы отчалили и, продвигаясь к оконечности мыса Медвежьего (по-местному — Камень) проплыли километров около десяти, как вдруг ветер посвежел, и парус залихорадило. Наше положение ухудшилось, когда мы поравнялись с оконечностью мыса: северный ветер крепчал. Теперь, огибая тупой мыс, нам пришлось плыть вдоль нарастающих волн, ударявших в правый борт лодки. Решили все же продвигаться вперед. Вдруг волна перекатилась через корму, и лодка, оказавшись как бы вздыбленной, сильно хлопнула по воде своей носовой частью. Одновременно нас подхватил встречный напор воды: это воды Колымы, вливаясь в море, направлялись на восток, образуя постоянное течение.
Мы изо всех сил налегли на весла, но продвигались на запад крайне медленно. Часто наши усилия уходили на преодоление течения и ветра и мы, быстро работая веслами, все же оставались на месте. Едва замедлялась гребля, как поток воды тянул нас обратно. Именно в таких местах море нередко бывает даже более бурным, а штормовая волна опаснее, чем в отдалении от берега. Иногда наше суденышко скрывалось между волнами.
Бушующее море каждый миг менялось: оно пенилось, вздымалось, неуклюже ворочалось.
Мы все еще находились у крутых обрывов утеса. Ветер прижимал нас к отвесной каменной стене, уходящей в глубь моря.
— Проходим опасное место, — сказал Коравги.
Плавание у Камня даже на больших шлюпках нередко сопряжено с риском: тут негде укрыться от волн, нет ни бухты, ни хотя бы узкой полоски галечника. В нашу лодку натекло много воды, вычерпывать ее непрерывно не удавалось. Мы работали веслами и рулем, от усиленной гребли ладони наших рук горели.
Спасла нас очередная перемена направления ветра. Парус надуло, и после трехчасовой борьбы со стихией лодку потащило вперед.
День склонялся к вечеру, когда на высокой скале мыса Медвежьего мы увидели огни маяка и, обогнув обрывистый выступ с запада, повернули на юг. Только теперь появилась возможность начать отливку набежавшей в лодку воды. Под шум прибоя причалили, наконец, к берегу, близ устья тундровой реки Медвежьей.
Ночью, сквозь сон, мы слышали, как где-то невдалеке лаяли песцы.
Утро порадовало ярким солнцем. Веял слабый южный ветерок. Дальние вершины гор за ночь побелели. По трещинам скал и каменным карнизам различались в бинокль светлые прожилки выпавшего снега. Выше эти прожилки сливались.
В горах зима начинается сверху. Иногда даже среди лета, в заморозки, видишь, как притаилась она по впадинам на гребне Северо-Анюйского хребта. То отступая в солнечные дни, то снова сползая книзу в ненастье, она наконец покрывает сплошной белой скатертью и гребень хребта, и его переходящие в равнинную тундру подножия.
Свежую порошу на Северо-Анюйском хребте мы встретили спокойно. Растительность, покрывающая его склоны и вершины, нам знакома, а готовые гербарии горных и других растений, как своеобразные натурные документы, надежно хранились в брезентовых вьюках в палатке. За сохранностью этих документов мы постоянно следили. Не намокли они даже вчера, хотя мы сами были мокры до нитки и дрожали от холода.
Частично побуревшие травы окружавшей нас тундровой равнины оставались доступными для изучения. Многое и о них мы также успели узнать. Покрытая кочками тундра еще кое-где белела шапочками пушицы, которые сползали хлопьями со стеблей и, подхваченные ветром, улетали, цепляясь за ветки кустарников.
На берегах вдоль русла Медвежки олени встречали немало ценных кормовых злаков и разнотравья. Теперь и цветочные и листовые почки возобновления тундровых растений достигли полного развития и были- готовы к перезимовке.
У некоторых видов разнотравья (горечавка, лапчатка и иные), растущих в наиболее укромных, защищенных от холодных ветров местах долины, готовые цветочные почки преждевременно раскрылись, и у растений началось вторичное цветение. Цветки, как бы вдавленные в побуревшую дерновину, прижимались к земле, а над ними шелестело от ветра засохшее былье отживших стеблей. Несмотря на ощущаемую осеннюю свежесть арктических дней, травы со своими укороченными цветоносами словно находились в разгаре своей второй молодости. Мне невольно вспомнились пушкинские строки: «Цветы осенние милей роскошных первенцев полей…»
Многие тундровые травы уже спрятали свои почки возобновления в моховой дерновине или чуть приподняли, их над поверхностью почвы, терпеливо ожидая снега, чтобы отлежаться под его белым покрывалом всю долгую зиму. Казалось бы, что успешная перезимовка этим травам вполне обеспечена, если почки со своими кроющими чешуями окажутся под землей — как это бывает в средних широтах у луковичных и клубневых видов. Но в арктической тундре иные, более жесткие условия жизни растений. Подземному залеганию почек возобновления мешает холодная, поздно оттаивающая почва с близким к поверхности земли залеганием вечной мерзлоты, да и долгий полярный день с незакатным солнцем не благоприятствует образованию подземных органов размножения.
С водораздела спустилось в долину стадо оленей. На местных прохладных летовках олени проводят самое жаркое и самое «комариное» время года (примерно с июля до середины августа).
Стройные животные давно поправились после зимы и выглядели превосходно: шерсть у них лоснилась на солнце и, словно гладко причесанная, прижималась к коже.
На дальнем уединенном озере держались гуси. Не так давно гусята казались нам маленькими желто-зелеными комками пуха. В разгар лета они были долговязыми и неуклюжими, а теперь подросли и превратились в больших красивых птиц. Гусиный молодняк разных стай объединился в станицы и вместе со взрослыми птицами занимался предотлетной кормежкой у озер и в поймах тундровых рек. Старые гуси перелиняли.
По пути к морю иногда встречались озера, но тут их, гораздо меньше, чем на просторах раучуванской тундры.
Умолкли певчие птицы. После первого снегопада, начали откочевку на юг пуночки. Последние стайки подорожников встречались нами вчера утром. Улетел и полярный жаворонок-рюм.
Издали доносилось гуканье полярной совы.
Во второй половине дня я стоял на Камне, глядя с обрыва вниз. Горные породы тут смяты в дугообразные складки (выпуклая сторона дуги обращена кверху). Такие же складки пересекают верховья Тумкилин и Ленлувеем.
Ознакомившись с растительностью, я присел на скалистый уступ. Ко мне подошел, зимовщик с расположенной невдалеке полярной станции. Мы закурили и разговорились.
Феофану Кондратьевичу (так звали зимовщика) полюбился север, и после Игарки он приехал сюда. Его не тяготит длительная (около девяти месяцев) холодная зима с полярной ночью и ветрами, часто достигающими штормовой силы. Ему нравится, как в лютые мартовские морозы над будто вымершей тундрой, оглашая ее застывшие пространства своим гортанным карканьем, носится ворон с намерзшими бакенбардами. Зимовщик рад и холодному короткому лету с непрерывным днем и резкими скачками от тепла к внезапному похолоданию, с редкими дождями и часто затянутым облаками небом.