РАССКАЗЫ
СОЛДАТСКИЙ ТЕАТР
Года за два до революции с ротным санитаром Живулькиным произошло событие.
Живулькин шел по зеленой улице в Фирюзе, не отставая от кленового листочка, что быстро плыл по арыку. Санитар торопился к командиру батальона, у которого заболел бухарский кот. Когда листок застревал на поворотах арыка, Живулькин останавливался и поджидал его. Из-за дувалов пахло сеном, день был голубой, Копетдаг синий, как вечернее небо.
На повороте к Живулькину подошла барышня с тонкими ножками, в пелериночке.
— Простите, — сказала она, волнуясь, — вы солдат второй роты капитана Боголюбского?
— Так точно! — выкрикнул Живулькин и стал «смирно».
Кленовый листок уплыл. У барышни был задорный носик.
«Какая курносенькая!» — подумал Живулькин и замер. Глаза его стали круглыми и пустыми.
— Передайте это письмо командиру батальона полковнику Ридэ, — строго сказала барышня, взглянула на Живулькина, вдруг улыбнулась и скрылась за карагачом.
Капитан Боголюбский жил вблизи сторожевой иранской башни, что стояла над высокими садами Фирюзы. Дом из четырех комнат с просиженной мебелью, терраса с просвеченными виноградными листьями; в саду — подсохшие акации, розово-красное иудино дерево и водоем, сложенный из тонких кирпичиков иранскими мастерами.
Капитан был домовит. Он заставлял своего денщика не только чистить сапоги, но и возделывать огородец, разводил белых леггорнов и цесарок, выписывал журналы «Хуторок», «Сельское хозяйство и домоводство», сам был нескладен, сух и кривоног, с жидкою бородкой, шашка на ходу билась о тощий его зад, лицом красив.
В квартире были зеленые кадки с лимоном, трюмо, большой буфет, диван и кресла, иконы, обвешанные голубыми яйцами, — и ровный запах неумирающей бабушки.
На другой день Живулькин был вызван к капитану Боголюбскому на квартиру.
— Солдат пришел! — сказал капитанский сын Вася.
Капитанская собачонка остервенела.
— Папа, солдат! — закричал Васенька и показал солдату язык.
Живулькин застыл посреди террасы. Собачка кидалась на его сапоги и отскакивала: сапоги были неподвижны. Живулькин часто ходил вокруг капитанского дома в покорном ожидании Клавдюшенъки: синие сумерки, звон цикад, выбежит ли милая на дувал? — но в покоях капитана никогда не был. У террасы, впадая в водоемчик, тихо звенел арык, и солнце, разрезанное виноградными листьями, лежало у ног Живулькина.
Из комнаты на террасу выбежала Клавдюша и ахнула. Живулькин пошевелился. Клавдюша была плотной девушкой, кудрявая, с мягкими губами. Она хотела сказать Живулькину что-то свое, но лицо ее дрогнуло, она сказала:
— Барин тебя зовет.
Живулькин повернулся и вошел в комнату. Комната была низкая, с позолоченными ризами икон, с граммофоном. Из кабинета вышел капитап, распахнул туркменский халат и вскинул голову:
— Где, скотина, взял письмо?
Усы у капитана были подстрижены, лицо резкое, опаленное солнцем, лоб белый.
— Здравия желаю, ваше высокоблагородие! — крикнул Живулькин, выкатил глаза и перестал думать.
— Где взял письмо? — подняв брови, повторил капитан и сунул под нос Живулькину знакомый пакет.
— Барышня передали.
Капитан отступил.
— Так ты тоже в этой шайке?
— Никак нет, ваше выс… не могу знать шайки!
— Кто написал письмо? Кто написал о присвоении капитаном царской армии Боголюбским экономии отрубей, сена и хлеба? Мерзавцы!
Живулькин молчал.
— Так… А в морду?
Живулькин засопел в ожидании, но продолжал каменеть, глядя поверх капитана.
— Ты что же? Хочешь дослужиться до дисциплинарного батальончика? Ой, Живулькин, не минует тебя чаша сия… Говори: кто написал письмо?
Живулькин перестал понимать, покорный одной мысли: «Сейчас двинет левой. Боголюбский всегда бьет левой, ближе к сердцу».
— В кандалы закую!
— Так точно, — прошептал Живулькин и моргнул один раз.
— Не знаешь?
— Не знаю, ваше высокоблагородие! — завопил Живулькин, сорвался в крике и опять застыл, только глаза округлились еще больше.
Капитан погладил ладонью подбородок, тронул пальцами усики и сел в кресло, расставив ноги. Голенища его сапог светились: капитан любил, чтобы сапоги были начищены до сияния.
— Тебе, Живулькин, будет дана присяга. Если дашь ложную присягу, если набрешешь богу и царю в лицо, во святые их лики, бог тебя, мерзавца, покарает, он тебе, брехуну, ручки и ножки сведет, с прахом тебя, собаку, смешает, и не будет тебе, Живулькин, счастья на земле. Понял?