Чемоданы увезли в драндулете домой — на задушевный двор Надии Макаровны. Сестра и брат остались вдвоем, в комнате, истоптанной силой небрежных событий.
— Лука, завтра принесешь извинения — запомни, извинения чистосердечные, — Елю, Табунову, Ваньке-Встаньке и помиришься с ними навсегда!
— Три кукиша: раз! два! три! Бачила? — быстро ответил Лука Максимович и поднялся с пола.
— Сделаешь!.. Или…
— Сделаю… стерва!
— Ступай поброди до утра, обдумай себя: почему ты до сей поры несоветский?
— Стараний много, а воздаяний мало!
— Для кого стараешься, Лука?
— Саня, сестреночка, чистоха моя сознательная, не томи ты меня, суету, запью от скорби, непотребно запью от скуки мучительной!
— Дурносон ты, Лука!
— Ну что прилипла, что ты прицепилась ко мне, убогому! Ты лучше себя обдумай, как дальше процветать станешь, красавица моя единоутробная! Цветешь для кого, дура грудастенькая?
— Замуж выхожу.
— Коллективом господу помолимся! Анархистка наглая!
— Буду женой Камбарова.
— Очам отемнение! Сделал предложение руки и сердца?
— Я сделала.
— Уму омрачение! А что погубитель невинности? Возликовал, чай, постыдный?
— Любезно пока отказался.
— Сволочь!
— Нет, будет по-моему.
— А после — слезы?
— Пойди освежись, Лука, ты мне здорово надоел.
— Почему же от брачного счастья отказался Камбарчик твой непослушливый?
— Путешествовать хочет.
— Олух царя небесного! По каким окаянным государствам блудить мечтает?
— Я с ним поеду.
— Разлучитель! Смутьян! Не позволю! Рукам трясение! Не будет сего, срамница, влюбилась в бездомного, безумного, беспортошного, в прессу, прости господи! Сиди, Санька, жди, нрав мой ты знаешь, лют я, во злобе нелеп, я его приволоку — Камбарчонка шалого, женю на тебе тут же, и жить здесь будете душа в душу!
Лука Самосад выскочил за дверь.
Провожали Настасью Степановну.
У ворот темнел драндулет, на нем стояла Настасья Степановна, взволнованно разводила белыми чуткими ручками и улыбалась всем.
Все мужчины — Табунов, Камбаров, Ель, Ванька-Встанька, — положив руки на плечи друг другу, плясали у драндулета мужскую сильную пляску дружбы — своеобычную, крепкую, сердечную пляску (прочное чувство сближенных здоровых плеч!), что издревле веселит дух многих народов; плясали истово, дружно, словно горячее тело — одно на восьми ногах; подпевали:
В ворота стукнули четко, звонко, словно копытом, и тоненько, заливчато, просительно заржал жеребенок. Табунов подбежал к воротам и приоткрыл.
Верхом, на плечах брата, въехала Александра Самосад; она сияла; сияя, ржала высоким, полным голоском, убедительно жеребячьим. Лука, приодетый, в белых просторных штанах, в белой рубахе, был осанист, налит осторожным спокойствием, — грудастый, строгий, прямой. Табунов осторожно снял с его неподвижных плеч Александру Максимовну, бережно поставил ее на землю и поклонился в пояс.
— Жар-птице от всего двора салам! Повернитесь ко мне хоть однажды лицом, а не святым задом! Аллах милостивый, милосердный, склони небывалую красавицу на брак со мною. Честное слово, решился бы, расписался, была не была!
— У жар-птички иная заноза! — задорно пропела Александра Самосад и метнулась к Камбарову.
Табунов уехал с Настасьей Степановной.
— Не стоит, нет, лучше я — одна!
— До конного двора — вдвоем!
Надия Вороная усадила Луку Самосада за стол, налила ему и Валентину Елю по стаканчику победительной-убедительной домашней настойки особого впечатления. Лука Максимович подобрел и завел с Елем беседу о гражданской войне. Надия Вороная, вскрикивая, обнимала Еля, смеялась, ужасалась: такой близкой была гроза воспоминаний Самосада.
Александра Самосад увела Камбарова за калиточку, в огород.
— Унесите меня!
— Куда?
— Просто несите, пока хватит сил! Пока не упадем!