— Он умер.
— Простите. Могу я чем-нибудь помочь?
— Все пили-ели. Все. Смеялись. Потом исключили из партии. Он застрелился. Все пьют и цыплят едят. Живые! Почему его исключили из жизни?
— Ваш муж?
— Ровно два года. Если бы не баня, утопилась бы. Сегодня.
— Вчера?
— Я пошла в баню, я долго мылась, очень! — И вздохнула внезапно. Легко, — Каждый раз — каждому по цыпленку, в сухарях. Бытовое разложение. Сто цыплят может иметь секретарь райкома?
— Зачем?
— Угощать гостей: хлеб-соль!
— Нет, секретарь райкома — не старообрядец, у него — партмаксимум!
— Угощать нельзя, а угощаться можно? Я разводила породистых цыплят. И кроликов, и цесарок. Я — специалист, я окончила Тимирязевку. У меня жили павлин и пава. Теперь все — выстрелено. Я не хочу жить, не надо мне жизни!
— Вам нужно уехать, — уверенно сказал Питерский, присел на сломанную скамейку, и она развалилась.
Женщина проворно вскочила, чуть улыбнулась. Питерский удивился; он остался сидеть на сухой земле, удивленный, восхищенный, вдохновленный ликующей красотой женщины, скорбным сиянием ее влажных упрямых глаз.
— Едемте, — сказал Питерский, — нам крайне нужны чистые люди, спецы.
В вагон Мургабской ветки сели вдвоем: Питерский и женщина, потерявшая мужа. Бухарцев-Рязанский исчез; исчезли и чемоданчики. Женщина сказала Питерскому.
— Как вы доверчивы, Михаил Валерьянович!
— Прикинулся пьяным, проходимец! Я знал, что этот ветеринар — трепло без диплома, но мошенником он не казался: солидности — пудов десять!
— Хорошо, что портфель свой не оставили на пустыре. Я никому не верю. Я — одна.
— Мария Афанасьевна, самое, трудное — отличать подлинное от подлости. Полгода я вне Красной Армии: в полку все не так смутно, как на гражданской работенке. У насв хозяйстве работает бродяга Виктор Табунов: босяк стал крупным специалистом. Почему? Мы ему поверили.
— Михаил Валерьянович, я знаю: вкусно жить, когда веришь людям. Так хочется быть хорошей!
— Покажите ваш диплом.
— Пожалуйста.
"Красавица с высшим образованием — дипломированная красавица", — почтительно подумал Питерский. Отличный диплом, на плотной бумаге, был выдан Сельскохозяйственной академией имени К. А. Тимирязева ученому агроному Марин Шавердовой, публично защитившей дипломную работу на тему: "Разведение белых леггорнов в Средней Азии и сопредельных странах".
— Вы — моя блестящая находка! — сказал Питерский молодой женщине. — Теперь у нас два ученых агронома: Константин Кондратьевич Кабиносов и вы, Мария Афанасьевна. Сила!
Питерский выскочил из купе, вернулся, схватил свой портфель, исчез. Удивленная женщина вышла в проход вагона; половина его была мягкой, крайнее купе — двухместное; жесткое отделение заполнилось народом, мягкое — слегка.
Было чисто, тревожно, пусто.
Второй звонок.
— Слезу! — прошептала Шавердова — и на площадке столкнулась с Питерским. Распахнутый, широколицый, шумный, он весело втолкнул Шавердову в двухместное купе, закрыл дверь, поставил на столик две бутылки, положил сверток.
Поезд дернулся. Питерский подхватил падавшую бутылку, прижал ее к сердцу, сказал, задыхаясь:
— Билеты сменял, купе наше, выпьем за удачу, дорогая, закусим и спать, пока жарищи нет. Вам — красное, легкое, мне — белоголовочку, я — русак, простите, люблю крепкую жизнь!
— Я выпью с вами! — просто сказала Шавердова, открыла свой кожаный чемодан, постелила на столик салфетку старинной, необыкновенной вышивки, поставила две серебряные стопочки, достала длинное полотняное, строченое полотенце монастырской работы, несессер желтой мягкой кожи. — Я на минуту, помоюсь. Вы не свистнете мой чемодан?
Улыбнулась и легко ушла.
— Богиня! — пораженно прошептал Питерский. Он открыл бутылку, налил стопочку. — Да здравствует жизнь, пью из серебра!
За окном выстроились стриженые тутовые деревья, арыки, полетела солнечная даль.
Света не было; чуть окрасился восток пустыни: рассветало. Питерский разбудил Марию Шавердову:
— Ну, строгая женщина, через полчаса — Кушрабат!
Пустыня просветлела, стала отчетливо бесконечной; слева, вдали, поднялись, желтея, холмогорья; справа внезапно вырос пожилой обветренный тополь, за ним широко протянулся поселок. Солнце ударило по рельсам, паровоз загудел, железнодорожный путь изогнулся; приветливо забелело станционное здание.
"Хорошо, если ни одного знакомого олуха не будет на перроне!" — думал Питерский и понес к выходу чемодан Шавердовой; она была сонная, сонно прекрасная, легко шла, легко несла стройные груди, стройная, с длинными глазами.