Табунов. — Полубог, резвый божененок. Я личность опережающего типа. Отсюда моя мнимая никудышность, беды. Меня спасает веселая выносливость россиянина. Самое обидное: сейчас моп мысли станут отвергать, а через десять — двадцать лет провозглашать их, но к тому времени у меня созреют новые мысли — или я загнусь.
Шавердова. — Не надо. Вы полезны обществу — и мне.
Табунов. — Это здорово! Честное слово, я не выделяюсь из своей среды, из общества; просто во мне сожительствуют несколько обществ: дореволюционное, революционное, пореволюционное. От одних остались опасные следы, иные — ничтожные и проворные — кусают и гложут, другие возвышают. Всякий день я сталкиваюсь с людьми, каждый из них — зримо или незримо — обвит своими обществами. Я воспринимаю их, подражая и отвергая. Так что есть я?
Табунов прислушался. Со двора донесся истовый лай пса, смех Надии Вороной и резкий возглас у садовой калитки:
— А я нашел!
В сад ворвались разбойничьи глаза, крупная голова в черных диких кудрях, черное сытое лицо.
— Завхоз! Попроси у хозяйки лишнюю пиалу и садись к самовару, — сказал Табунов.
— Ваш галстук, Виктор Ромэнович, срочно надевайте. Приказ Питерского и этого, из Антиохии. Машина у ворот. Едем!
Завхоз Мартиросянц осторожно достал из заднего кармана грузный серебряный портсигар, из портсигара — листок бумаги и протянул Табунову.
— Мария Афанасьевна, познакомьтесь, это наш Паруир…
— Паруир Суренович, но все женщины…
— Всего мира! — дополнил Табунов.
— …зовут меня просто Юрка Кудрявый. Где вы такую красивую цыпочку подцепили?
— Поджарила Надия свет Макаровна. Пригладь спои львиные космы и садись лопать сию красивую цыпочку.
— Не могу, приказано привезти Табунова. Поехали, Виктор Ромэнович!
Шавердова. — Что вам пишет начальство?
Табунов. — Читайте вслух.
Шавердова (читает). — "Виктор Романович! Поручаю Вам сделать доклад о настоящем и будущем нашего хозяйства на совещании с представителем Центра товарищем Антиоховым. Немедленно приезжайте для согласования и уточнения тезисов доклада. Я назначу совещание, как только Ваш доклад будет готов. М. Питерский".
Мартиросянц. — Катим, Виктор Ромэнович! Жареного цыпочку пошамаем в машине.
Табунов. — Вот тебе ножка цыпочки, вот тебе петрушечка, вот чуречек. Катись, жри, начальству доложи: Виктору Ромэновичу тезисы ни к чему. Пусть сообщит час вечернего совещания.
Мартиросянц. — Мне приказано привезти Табунова.
Табунов. — Паруир, ты меня знаешь?
Мартиросянц. — Идемте в машину!
Шавердова. — Виктор Романович, напишите Питерскому записку, Паруир Суренович отвезет ее.
Табунов. — Подожди меня минуту.
Табунов ушел из сада в хату. Мартиросянц сел на его место, под толстый пирамидальный тополь, жадно допил пиалу зеленого чая, взмахнул пропыленными жирными кудрями и сказал, сверкая детской хищной белизной зубов:
— Я сильней Табунова, даже товарищ Самосад — бухгалтер, очень важный человек, лютый матерщинник, — уважает меня. Клянусь, уважает! Опасается: если я обозлюсь, тьма меня заволакивает — делаюсь я бессознательным, как голодный барс, и в таком озверении могу и нож взять.
Шавердова. — Против этого есть средство.
Мартиросянц. — Против меня нет средства! Детство мое кровавое, юность беглая, я в Турции родился.
Табунов пришел с мелкокалиберной винтовкой. Мартиросянц втянул в себя голову — кудри распластались по плечам, — вскочил. Табунов мирно протянул к нему руку, любезно произнес:
— Сиди, Паруир Суренович, чай пей, пожалуйста, это тебя не касается.
Табунов приклеил к тополю, над черной, кудрями клубящейся головой Мартиросянца, отрезок белой бумаги, отошел на пятнадцать шагов и, подняв винтовку, сказал:
— Сиди спокойно, Паруир Суренович, я буду стрелять по мишени, поупражняюсь.
— Не смейте! — властно сказала Шавердова и (чуть, совсем чуть) улыбнулась: Табунов был приветливо деловит, Мартиросянц растерянно насторожен, зол.
— Что вы делаете, Виктор Ромэнович, я нахожусь при исполнении служебных обязанностей! — закричал Мартиросянц.
— Мы всю пашу краткую жизнь кому-нибудь или чему-нибудь служим, такова наша подлая детерминанта, бедная святая необходимость, ветхая, изношенная судьба, бесстыжий фатум, — и в Коране отмечено точно и строго: "Затянулся над ними рок, и ожесточились их сердца, и многие из них распутны".
Сказал — и выстрелил.
Мартиросянц сидел — как сидел — как черный камень; неподвижно смотрел вверх, белки глаз блистали.