Питерский приехал домой из Шорабской долины в лунных сумерках, голодный, со скучным лицом и злобно вздернутой бровью. Помывшись и нажравшись, он сказал в забытьи от сытости, сочный от пота:
— Сволочь сидячая! Сперва наладят, потом разладят, затем спрашивают: "Где ваш энтузиазм?"
— Кто сидячая, Миша?
— Руководящая. Прибыла. Вершит. А красавчик Табунов — умница: докладик приготовил — для академии наук!
— Не нравится мне ваш Табунов.
— Надя, не лукавь! Все женщины на задних лапках перед Табуновым: Париж, Анатоль Франс, шануар, бонсуар!
— У меня нет задних лапок.
— Надоело мне все! Взял бы сабельку, сел бы на коня, играй, горнист! Эх, Надя, что делает из меня сидячая интеллигенция!
Женщина встревожилась.
Она любила. Прекрасно быть прекрасной, но прекраснее нет прекрасного мужа. Пусть должность его будет ему пухом! Он жадный, грубый, шумный, жизнежадный, неземной: он — единственный! Он целует, он — счастье; он учит, он — мысль; он честный, как революция, он — гордость; он вера, он изменяет жизнь, — и какое оскорбление для первой в мире страны — жирные, безнародные, ползучие, сидячие!
— Миша, советский человек может ли быть сволочью сидячей?
— Птичка райская, барашек, розочка твой человек советский, вычитала его из периодики и бабьей жалостью раскрасила под орех! В идиллиях дрянь и заводится, Надя, исторически старайся мыслить, как Маркс и Фридрих Энгельс, целый месяц грызла ты его "Происхождение семьи, частной собственности и государства".
— О происхождении советской сволочи книг нет.
— Антиохов — честная скотина! Будь я пролетарским писателем, обязательно настрочил бы роман об Антиохове и Табунове. Часть первая — как в гражданскую войну командовал Антиохов бригадой, и обошел его Врангель, и разбил, и вылез из Днепра комбриг, и бродил в плавнях, вопя: "Барон, отдай мои полки!" И стал комбриг чинодралом…
— Вторая часть!
— Ты роман пишешь или я?
— Я знаю, что дальше. Бывший комбриг женился бесчувственно, отказался от подлинной любви…
— Сплетня!
В дверь крепко стукнули.
— Войдите! — барственно заорал Питерский.
И тотчас, сверкая, вошла Шавердова, прижимая плотный брезентовый портфель.
Питерский вскочил, оправляя трусы, Питерская присела на стул от удивления.
— Не обращайте на меня внимания, — сказала Шавердова. — Я по делу.
— Одну минуту, — прошептал Питерский.
— Штаны? Не важно. Дело о Табунове.
— Одну минуту, — твердо повторил Питерский и проворно скрылся в смежной комнате.
Питерская откровенно осмотрела Шавердову и задумчиво произнесла:
— Я люблю красоту. Я люблю наблюдать. Красота — сила. Правда? Вы чувствуете свою силу? Я ненормальная, простите!
— Она всегда такая, она не псих, познакомьтесь с ней ближе! — радостно завопил из-за степы Питерский. — Надя моя, то есть Надежда Мефодиевна, немного с придурью, интеллигентка, любит все и всех обдумывает, тихоня!
— Все мы с придурью, — сказала Шавердова.
Есть у иных женщин повелительность; особая; мягкая; скрытая. Спокойная повелительность молодости, зрелой и произвольной во всяком движении, взгляде, повороте легких плеч, взлете ласково строгой руки. Повелительность красоты, забывшей о себе; красивая повелительность.
— Надя! — взревел Питерский за стеной. — Я ни черта не могу найти! Где носки, галстук где?
— Наденьте шляпу и выходите босой, — сказала Шавердова.
Питерский вышел с толстой бутылкой в руке.
— Давно храню! — вкусно произнес он и озорно улыбнулся. — Хотел угостить Антиохова…
— Да надоело поить вином проходимцев! — сказала Шавердова.
— Антиохов был комбригом, бывший комбриг не может быть мошенником! — Питерская зловерующе посмотрела на Шавердову.
Питерский. — Догма!
Питерская. — Он преданный.
Питерский. — Чему?
Питерская. — Не чему, а кому! Партия доверяет Антиохову.
Шавердова. — Ашхабад доверяет, трест!
Питерский. — Какой он партиец? У него чиновничье мышление! Марксиствующий чинуша. И невежда в сравнении с Табуновым.