Шавердова. — Руководящий трус! Трусость никогда ничего не создавала.
Питерская. — Табунов нам классово чужд.
Питерский. — Антиохов тебе классовая родня?!
Питерский звучно открыл бутылку.
— Бросьте, — сказал он. — Человек плодит противоречия — из эпохи в эпоху, с утра до ночи, вокруг себя, в самом себе, в потомстве — в детях и правнуках. Что писал Гегель?
— Идеалистов не читаю, — сказала Питерская.
— Ленин читал и одобрил гегелевское: "Явление богаче закона, полнее закона". Выпьем за Табунова: бродяга, пустыновед, академик, бабник!
— Ой, хорошо! — вскрикнула Шавердова. — Вы будете защищать его проект?
— Одни против начальства? Нет, дорогая Мария Афанасьевна, мне в Ашхабаде уже наломали мозги — за партизанщину!
До отхода поезда оставалось шесть часов.
Табунов прибежал домой, сбросил с себя парадную одежду и — гневный, потный — начал укладывать чемодан. Вещи и книги — летопись человека и времени его.
"Разумней иметь подлинной ценности книгу, нежели кастрюльку", — думал Табунов. Новых книг было множество. Новых вещей немного: мелкокалиберка, брезентовые сапоги, два белых костюма, белые туфли, редкостное седло бывшего директора, набор галстуков и плетей: нагайка кавказская, две камчи туркменские и камча казахская.
С великим трудом добывались книги из Москвы, Ленинграда, Ташкента, Ашхабада. Табунов давал справки всем: Кабиносову, Елю и главным образом Питерскому. Питерскому его справки нравились, они были короткими и содержательными.
Составлять справки было нелегко. Сведения приходилось выискивать из самых различных источников, иногда неожиданных.
Трудно быстро решить, что оставить, что взять с собой. Табунов отобрал столько книг, что они не поместились бы и в три чемодана. Он оставил половину, положил в чемодан — чемодан не закрывался. Табунов еще раз перебрал вещи в чемодане и, весь потный от нетерпения, задумался над книгами. "Отдам книги Кабиносову и Елю. И мелкокалиберку!"
До отхода поезда оставалось пять часов.
Табунов оставил в чемодане только три тома "Туркмении" издания Академии наук, антологию феодальной китайской и японской поэзии и прозы средних веков, два томика стихов Велимира Хлебникова. Положил сверху белые туфли, новый белый костюм, две рубашки и набор галстуков, захлопнул чемодан, попробовал — легкий: вес бродяги!
А Ванька-Встанька?
До отхода поезда оставалось почти пять часов.
Табунов надел старые кавалерийские штаны галифе, новые брезентовые сапоги, чистую рубаху. Выбрал казахскую камчу с рукоятью из джейраньей ножки с копытцем и побежал на конюшню.
У Ваньки-Встаньки, предки которого на бедной земле плодились, на бедной земле умирали, собою удобряли убогие подзолы, достоинство было трудовое, хлопотливое, словно ему край целины подарили: где ума добыть, прозорливого, властного рассудка? Сколько комиссий да комитетов надо держать в голове, чтобы с самим собою совещаться о мероприятиях и самоопределяться, согласно установкам и планам!
Большое дело — конный двор!
Прекрасен сон конюшни.
Все остыло и затихло под луной. Глубоко зачарованные дремали лошади; лежали верблюды, стройно вытянув шеи; беспорядочно лежали и стояли ослы, развесив чуткие уши. Грозно воспитанные псы не спали, притаясь в тени ослепительных дувалов. Огромный конный двор тихо дышал.
Горячая ночь, горячий запах сена, пропотевших шорок и потников, плотной ныли. Горячо. Боги и животные богов долго обжигали горшки; обжигались, бранились, лягались; лукавили, обманывали друг друга; устали.
Странный, строгий, знойный труд — делать пустыню доходным хозяйством, домом, отечеством.
Сладкий дым саксаулового костра, прозрачно цветущего под луной, подымался за дувалом: белуджи, берберы, сеистанцы, украинцы, текинцы, волжане варили зеленый чай и плов, курили и разговаривали на небывалом международном языке.
Прекрасен сон в пустыне — под легкою, властною, безоблачной луной.
Первым поднял голову старый, сильный пес Караит; прислушиваясь, не шевельнулся. Вскочили молодые псы. И налетели на Табунова. Табунов улыбнулся. Он обрадовался собачьей ярости — ярость на ярость! — и опоясал первого налетевшего длинного рыжего пса всей тяжестью казахской плети с джейраньей рукояткой; и, подпрыгнув, ударил по лунному, сверкающему оскалу второго.
Псы летели на Табунова беззвучно. От внезапности дерзких, грузнообжигающих ударов псы взвыли. Тогда старый Караит приподнялся, но остался в тени дувала. Четыре взрослых, зрелых пса тихо, сразу метнулись на Табунова и окружили его.