Россия бродила.
Очень интересна повседневность истории, история повседневности, живопись социализма в поту, отчаянии, хохоте, пыли, дури, величии. Народ верил, издевался, торжествовал, дрался — поразительный: сколько у проселочного народа мысли и вещих сил!
Когда я впервые ехал Мургабским оазисом в Кушрабат, я видел многое множество неведомых людей: на что они способны, откуда древность их, какие заветные у них слова и проклятия — власть одиночества, одичалости, преданности, — кто лишенец, кто грядущий, кто бывший, кто настоящий? Что им социализм — и что они социализму? Годы и обиды сильнее их — и трудная гордость их поникла, или душа их жадной убежденности без края, меры, червоточины?
Многое множество металось по России, липло к повсеместному загадочному социализму, поклонялось фанере, гвоздям, кирпичам, мануфактуре, надувало, воодушевлялось, драпало, возвращалось, изменяло, каялось, подковывалось, перековывалось, удирало подковавшись, являлось с повинной, увлекалось новизной просторов, оседало.
Найдите директора!
В тюрьме было тихо, тревожно.
В Шорабской долине над административным зданием, над директорским кабинетом — с разноголосым, шумным, медленным усердием — утверждали крышу. Не верилось, что в долине, забытой кочевниками, караванами, заблестит, как на проспекте, завершенно властное, важное здание. Приятно, если такому многочинному и многосердечному зданию ты отдавал себя, свою мысль — неповторимость своей жизни. Но нетерпимо, когда здание завершают на твоей голове — по ней стучат и топают.
Крыша есть крыша.
Питерский выселился в здание бывшей гарнизонной тюрьмы; временно, в остатний раз.
Было смутно, одиноко, и глаз сужался: настороженность!
Прорыв бедствий: Артык Артыкович сбежал, Антиохова срочно вызвали в Ашхабад, Табунов постыдно драпанул ("Бродяга с принципами! А кто будет дело делать?"), прелестная Шавердова лика не кажет, птичий спец!
Глупое, грубое насилие — одиночество! "Не то что посоветоваться, — облегчиться, поговорить не с кем! Кадры летучие, ползучие! Брать со всех подписку о невыезде! Вызвать Кабиносова с колодца: опять живет у костров, среди пастухов и псов, овечий бог, ни страстей, ни совещаний: небо да песочек — золотой век. Камбаров где?"
— Настасья Степановна!
Сила событий вдохновила секретаря: ее возбуждала жизнь, полная острых неожиданностей (если они кололи не лично ее, а безусое подрастающее общество). Заласканная событиями, она порозовела, свежая грудь ее поднялась, глаза блестели.
Питерский зажмурился; огромным чистым носовым платком отер лицо и спросил официально:
— Влюбились?
— Давно, когда вы целовали меня. Но мне лично это было безразлично!
— Кадры!.. Господи, когда же кончится царствие твое? Где наш постоянный корреспондент?
Настасья Степановна задумчиво покивала — и на Питерского стройными пальчиками:
— Раз. Два. Три. Четвертый!
— Выражайтесь законченно!
— Четвертый день как выбыл в Ашхабад. Михаил Валерьянович, я умею выражаться раз и навсегда, вы испытали однажды.
— Беседа официальная, Настасья Степановна, и не повторяйтесь, пожалуйста: у меня отличная память, как у осла, помню все мелочи жизни. Сижу один, как божьей милостью бывший царь на престоле, "ни тебе аванса, ни пивной" — вечность! Ой, мама моя рязанская!
— За это и ценят вас, Михаил Валерьянович!
— Кто?
— Женщины.
— Почему?
— Разносторонний вы, с вами не соскучишься!
— Официальной вы наконец можете быть, Настасья Степановна, или нет? Вторично…
— Срочная телеграмма вам из Ашхабада. Пожалуйста.
— Кадры подколодные!
В кабинет смело вошли Табунов и Шавердова.
Настасья Степановна скорбно воскликнула:
— Боги святые, я и не знала! Вместе удрали? Вернулись, самозванцы?
— Тихо, товарищи! — вскричал Питерский, в солдатском вдохновении встал из-за стола, ладонями придавил стол. — Телеграмма от нового директора — Баранова!
— Липа! — уверенно произнес Табунов.
— Официальным вы можете быть или нет, Виктор Ромэнович? — строго спросила Настасья Степановна.
— Ну как дети! — грозно прошептал Питерский. — Слушайте, спецы!
Четыре срочные телеграммы из Ашхабада: Питерскому, Табунову, Елю, Шавердовой — просьба прибыть на колодцы Геокча, где, по пути в Кушрабат, новым директором совхоза будет осмотрено стадо.
Все казалось посторонним.
Питерский не выспался.
Напрасно жена убеждала: "Миша, ложись!", "Миша, тебе — к поезду, рано утром!", "Не сомневайся, бухгалтер принесет на станцию все планы, сводки! И не в протоколах дело, а в ясной твоей голове, раз ты окончательно уверовал в проект Антиохова!", "Вспомни, Миша, каким бодрым, несгибаемым сделало Льва Николаевича Толстого крестьянское изречение: "Все образуется". Этот положительный пример…"