— Вижу: бархан, на бархане — кресло, Антиохов командует, кругом — пустыня!
— Мать… троих детей, и сама — как дите! Сказочница!
— Антиохов — шпион или не шпион?
— Трус с курдюком!
В вагоне сидели молча. На жесткой скамье, лицом в полноту рассвета, в открытое окно, — три спеца; напротив — Питерский с портфелем.
Портфель был избыточно тучный; в руках Питерский держал листы скверной желтоватой бумаги и, вздыхая, читал.
Табунов держал в руках длинные неспокойные пальцы Шавердовой, ласкал их, пришептывая: "Птичка, вторая птичка, ой какая птичка, четвертая!.."
— Благодарю вас, — сдержанно произнес Питерский.
— Пожалуйста! — полным голосом отозвался Табунов. — Но не понимаю за что.
— Очень помогаете мне сосредоточиться.
Шавердова поспешно сунула руки в карманы своих парусиновых галифе и сказала:
— Сосредоточивайтесь, Михаил Валерьянович.
— В классических традициях бюрократизма, — дополнил Табунов. — Мой мудрый покойный папа любил говорить: "От бобра родятся бобрята, от бюрократа — хандра!" Когда я вижу жирный портфель, мне хочется воскликнуть: "Благодарю тебя, аллах всемогущий и милосердный, что ты сотворил меня из разноцветной глины разных стран и поколений, а не из литературной халтуры, макулатуры и ведомственных архивов!"
— Аллах сотворил вас из трепотни, — уверенно сказал Питерский.
Ель засмеялся, Шавердова улыбнулась, Питерский повеселел, отложил свои скверножелтые листы и откровенно оглядел Шавердову.
— Ой и осточертели же мне бумаги-бумажонки, доклады-докладенки, и начальство, начальство, начальство, как саранча библейская! Зачем директор вызывает вас на колодцы Геокча? Не понимаю! Разводить кур в барханах? Что им жрать в песках? Змей и ящериц?
— Птицеводство на базе пресмыкающихся, — с лукавой мечтательностью произнес Ель. — Оригинально, но вряд ли рентабельно.
— Роковые яйца! — вскинув руки, воскликнул Табунов. — Вкуснейшая вещь, гоголевский предмет!
— Успокойся, Виктор! — простосердечно сказала Шавердова и положила свою длинную ладонь на крепкое колено Табунова.
"Они — на "ты"! Все ясно!" Питерский подобрал свои скверножелтые листы, стараясь не замечать откровенно открытой шеи Шавердовой — удлиненной нежности ее.
— В каждом человеке надо чуять человечество, — горячо говорил Табунов. — Талант требует к себе талантливого отношения. Но у всякого века свои холуи и хамы. Они живы-живехоньки — следовательно, они приспособляются, следовательно, они развиваются, следовательно, они изменяются. Я — пролетарий, только руки мои пахнут не машинным маслом, а конским потом, и мысль отдана не автозаводу, а пустыне.
Питерский. — Кажется, вы собирались задать лататы?
Табунов. — От гильотины, которая бесстрастно вползла в нашу могучую пустыню.
Питерский. — Зачем вы расточаете свой дар, пылаете речью перед тремя слушателями?
Табунов. — Вспыльчивый, яро мыслящий оратор — всегда оратор!
Ель. — Он призрак возмездия — мрачные честолюбцы леденеют при взгляде на него.
Табунов. — Каракумский Шекспир! Когда я ехал в пустыню, я чувствовал, что несусь к мировой славе.
Питерский. — Теперь мне понятно, почему у вас — ни одного документа: зачем Шекспиру удостоверение личности?
Ель. — И у меня нет.
Питерский. — То есть как?
Ель. — Михаил Валерьянович, вы забыли, что ранней весной мы приехали в Кушрабат вчетвером — первозачинатели: классовая сволочь Артык Артыков, вы, зоотехник Кабиносов и я. Потом возникла Настасья Степановна, составила первый приказ. Артыков подписал, документов никто у меня не спрашивал — все ко мне привыкли. Очень просто.
Питерский. — Вы действительно экономист?
Ель. — У меня есть склонность к этой сложности.
Питерский. — А призрак возмездия?..
Табунов. — Позвольте спросить, Михаил Валерьянович, у вас сколько дипломов, утверждающих ваши замдиректорские права? До Кушрабата вы были, кажется, политическим деятелем саперной роты?