Мы миновали железнодорожный переезд и спешились у знакомой мазанки.
Глинобитный пол кибитки был устлан кошмами и пендинскими коврами. Со степ свисали шкуры барсуков, пятнистых кошек и гиен. В углу стояли мешки с рисом и ящики с зеленым чаем. Мы растянулись на ковре. Разговор наш коснулся событий утомительного дня.
Парчагин был озабочен.
— Стадо большое, гнать далеко. Еще одного подпаска обязательно надо!
— Что же они, подпаски, по станциям валяются? Подпасков, Александр Ильич, теперь не найдешь: кишлак пустой, весь парод на хлопке.
Ветеринарный фельдшер Живулькин с облегчением зевнул: он устал от солнца, седла, байского плова и щупанья сотен беспокойных овец. Ему хотелось спать. Услужливый агент Джума Мухамед начал стелить нам кошмы и засаленные одеяла. Живулькин вышел из кибитки, я — за ним.
Луна мечтала над кишлаком. Буланый иноходец Живулькина стриг ночь ушами. Тень коня, закутанного белой кошмой, чернела на стене кибитки.
— Завидный у вас конь, — сказал я Живулькину.
— Не конь, а лебедь! — с чувством проговорил ветеринарный фельдшер и щекой прижался к морде жеребца.
Утром мы обнаружили, что буланого иноходца украли вместе с белою кошмой.
В печальной растерянности Живулькин пил утренний чай. Джума Мухамед сочувственно качал головой. Парчагин молча накинул шинель, поправил кобуру нагана, и мы пошли на станцию отправить телеграммы.
Начальник станции выслушал рассказ о грабеже. Он был в восторге от свежей новости. Рыженькие усы его подымались, красная фуражка вздрагивала. Он сам сел к аппарату. Счастливо улыбаясь, он выстукал "задержите" в Тахта-Базар, Иолотань и Мерв.
На перроне к пам подошел Джума Мухамед и сказал, что ночью на станции были белуджи и в кибитке Араб Раим-оглы курили терьяк.
— Протерьячили моего буланого, — прошептал Живулькин.
— В момент накроем! — сказал Парчагин.
Мы пошли искать терьякхану.
За кооперативной лавкой и арыком, под платаном, мы увидели слепую мазанку. Парчагин отвел рукой гнилой мешок, висевший вместо двери, и мы, нагнувшись, вошли.
Лица сидевших расплывались в полутьме. Глаза сверкали влажным блеском. С потолка свисала черная древняя копоть.
— Есть! — сказал Парчагин и сапогом прижал хуржум. Из-под хуржума торчал тазик.
Курильщики вздрогнули и зашевелились. Один неловко встал. Другой бессильно усмехнулся. Третий отвернул лицо, похожее на лошадиный череп, и забормотал. Только старик — с сизыми щечками и седенькой бородкой — спокойно сидел и смотрел на нас глазами, в которых были слезы, забвение и счастье.
Парчагин поднял хуржум и высыпал на рваную кошму все, что в нем было.
По кошме рассыпались тазики для варки терьяка, жестяная тарелка, щипцы, банки, трубки и медные коробочки с вареным терьяком.
Старик вдруг задрожал и протянул к нам руки. Они были прозрачны; лиловые жилы обвивали их. Рот старика искривился. С губ потекла слюна. Глаза блудливо блеснули. Старик тянулся к медному тазику и беззвучно молил.
— А ведь здоровенный был парняга!
Парчагин с презрительным вниманием смотрел на терьякеша с лошадиным лицом и тряпьем на голове.
— Надо позвать милиционера!
— Не надо милиционера, — пробормотал белудж, не оборачиваясь.
— А может, ты моего буланого увел? — закричал Живулькин. — Какой был конь! Лебедь!
Белудж молчал, не понимая.
— Слушай, ты! — Голос Парчагина стал прост и деловит. — Как тебя зовут?
Терьякеш равнодушно повернул к нам громадное угасшее лицо.
— Имя как?
— Батыр Эюб Гуссейн.
— Хочешь работать? Нам подпаски нужны.
Парчагин был порывист в решениях: коммунист и бывший пограничник, он не умел откладывать возникшее решение в сторону, как запасную пару брезентовых сапог. Он схватил белуджа за плечо, приподнял и вытолкнул из мазанки.
— Сукин сын, — сказал Парчагин, — дыши воздухом, а не отравой. Ты, отребье! Будешь подпаском, — прозодежду дам.
Терьякеш стоял под платаном, опустив ладони. Пятнистая тень играла на его нищем лице. Он смотрел на Парчагина. Движения тени были легки и обманчивы.
— Да что ты, право, Александр Ильич? — растерянно проговорил Живулькпп. — Какой из терьякеша подпасок? Знаешь, что терьякеши говорят: "Нет у меня ни жены, ни дома. Терьяк для меня — и жена и дом". Без терьяка он убежит!
В молчаливом раздумье Парчагин пес на станцию хуржум с трубками и терьяком. За ним семенил взволнованный Живулькин. Сзади, взрывая дорожную пыль, плелся, спотыкаясь, Батыр Эюб Гуссейн.