Стадо передвигалось к станции Кум на собственных ногах. Мы отправляли его до зари.
Пастухи закричали высокими голосами и погнали перед собой навьюченных ослов. Овцы, всколыхнувшись, тронулись навстречу зеленоватому рассвету.
Сбоку, очерченный прозрачным мраком, в белеющих лохмотьях удалялся терьякеш. Тряпка на его голове дрожала от утреннего холода.
Стадо скрылось за увалами. В последний раз мы увидали терьякеша на остром бугре. Утро рассветало над ним.
Парчагин смущенно надвинул папаху на лоб и сказал с задумчивой усмешкой:
— Убежит или не убежит?
— Убежит! — сказал Живулькин, ногой распахивая дверь кибитки. Он скинул прожженный кострами халат и почесался. — Будет он овец пасти — черта лысого! Терьяк жрать — вот его дело!
— Ты, Живулькин, водки никогда не пил?
— Ну, пил. Так то водка, не терьяк!
От обидных напоминаний Живулькин поджал рот, как старуха, и стал смотреть в сторону.
— Теперь бросил?
— Ну, бросил. Что ты, право, Александр Ильич!
От смущения голубые глазки Живулькина стали круглыми, как блюдца. Он поднялся с кошмы и распахнул халат.
— Вот и терьякеш…
— Нет! Терьякеш — дело конченое! — сказал Живулькин. — Загубит он наших овец.
Мы приехали на станцию Кум с утренним поездом.
Сквозь небо сочилась заря. Пустыня тихо лежала перед нами.
Справа, открытые солнцу и ветрам, стояли на розовом песке белые домики. Дымчатый пес и бледно-рыжий песик встретили нас сдержанным лаем. Мы подошли к просторной веранде, когда солнце выкатилось на равнину и ударило в окна.
Собаки, отслужив ночь, укладывались спать в прохладные ямки. За сыроварней протяжно и нежно заржал жеребец.
Из двери вышел заведующий — голый по пояс, волосы на груди, полотенце на смуглом плече — и удивленно нам улыбнулся.
— Ну как, удачно? — спросил он и подошел к медному умывальнику. — Угощал вас Джапар-бай ханским пловом и фисташками? Поводил, льстивый старикашка, за нос по пескам?
— У нас носы скользкие, — сказал Парчагин, — не ухватишь.
— Отобрали?
— Такая ставочка получилась! Гоном идут.
— Молодцы! — сказал заведующий и стал мыться у медного умывальника.
Мыльная пена вскипала и лопалась на его коричневой шее и плечах. Водяные капли, рассыпаясь, катились по смуглым бокам. В воздушных пузырях, брызгах и по всей здоровеннейшей спине играло солнце.
— Ну, а теперь, — сказал заведующий, растирая спину полотенцем, — будем пить чай и говорить о деле. Когда ожидаете стадо?
— Третьего дня утром вышло.
— Значит, вечером должно быть здесь.
После чая мы выехали на ближний колодец, навстречу стаду.
От овчарни до колодца Шура-кую — четыре часа езды на легконогом коне. Среди просторной котловины колодец выделялся, как белый платок.
Парчагин долго ходил вокруг него, дивясь обширному бассейну, цементированной отделке бортов и строгой законченности всего колодца.
— Здорово, черт возьми! — завидуя, сказал Парчагин. — Это колодец! Инженер строил?
— Ну, инженер! — Заведующий был польщен вопросом. — Мы сами — пастухи и я. Ничего особенного!
В стороне от колодца стоял большой шалаш, сделанный из саксаула и крытый кошмами. Перед шалашом, как всегда у кочевников, полукругом возвышалась ограда из верблюжьей колючки. Овцевод Ораз Нияз, гордый туркмен с выразительным лицом, обрисованным тонкой бородкой, откинул кошму, заменяющую дверь, и пригласил нас войти.
Шалаш пастухов представлял собою ленинский уголок.
Плетеные саксауловые стены были закрыты красными полотнищами. Среди обветренных складок висел портрет Ленина во весь рост. В песок были врыты кривые ножки стола. На столе — национальные газеты и журналы, присыпанные пылью Каракумов.
Ораз Нияз опустился на кошму, указав нам почетное место у красной стены.
Живулькин беспокойно сидел на кошме; с недоверчивым вниманием он осматривал пастуший шалаш. Жизнь Живулькина прошла в знойных и древних городах юга Туркмении, в тени колодцев и в песках. Он видел азиатское рабство: батраков, исхлестанных байскою камчой, худеньких девочек, проданных в жены седобородым сифилитикам. Он видел многое, — чего в Туркмении уже не увидеть.
— Смотри пожалуйста, — прошептал Живулькин, — разукрасили стены, словно в городе. Ну, народ же дошлый пошел: ко всему притолкался!