В полдень солнце скрылось. С песков исчезли свет и тени.
Заверченная пыль столбом пронеслась по котловине. Псы полезли за бассейн. Ветер просвистел над шалашом и задрал кошмы. У лошадей над репицей вздуло хвосты и разметало гривы.
Пустыня порывисто надвинулась.
— Быть буре, — сказал Парчагин и надел в рукава шинель.
Пески, растрепанные ветром, неслись по склонам; песок взбухал и с протяжным свистом вырывался из-под ног. Мимо шалаша вереницей катились шары верблюжьей колючки. Котловину охватило мраком, пылью, бурей.
Пропыленные пастухи, крича и задыхаясь, пригнали из песков свои стада. Овцы сбились в кучи — задом к ветру, головами внутрь. Заревели верблюды, легли и вытянули шеи.
Шалаш дрожал и заголялся. Мы перекинули через него веревки и привязали на концы верблюжьи седла.
Дышать стало трудно. Песок бил в лицо и скрипел на зубах. Пастухи вошли в шалаш и завернули головы плащами.
— Кара-ель! — тревожным голосом проговорил Ораз Нияз и начал собирать разлетевшиеся по кошмам газеты и журналы.
— Кара-ель! — волнуясь, повторил он и торопливо сел на собранную пачку; его мужественное лицо было забелено пылью; концом чалмы он протирал глаза.
Шалаш трепало. Вокруг были вой, мгла, смятение — черный вихрь пустыни.
Парчагин спрятал за пазуху кобуру с наганом и опустился на корточки, закрываясь рукавом. Потом вдруг поднял голову и осмотрелся.
— Ораз Нияз!
Порыв ветра взметнул в шалаше песок. Пастухи стали отплевываться.
— Ораз Нияз, — услышал я злой крик Парчагпна, — а наше стадо?
Ораз Нияз не ответил.
Черпая кошма трепетала по ветру. В отверстие шалаша мы видели, как в желтой мгле неслась пустыня.
К вечеру ветер упал. Тишина. Бугры улеглись по-новому, и небо стало голубеть.
Пастухи собрались у колодца. Они взволнованно переговаривались и вытрясали из чалм песок. Собаки, заискивая, помахивали обрубками хвостов. Воздух, проветренный бурей, был прозрачен. В котловине шевелились стада.
Ораз Нияз молча повернул меня за плечи и торжествующим пальцем указал вверх.
Над пустыней, краями упираясь в синие пески, стояла необозримая дуга. Высокая и праздничная, она спокойно опоясывала небо. Очарованные пастухи смотрели на нее, задрав головы, и причмокивали от удивления.
— Гассан Гуссейн аи, — почтительно произнес Ораз Нияз.
Лук Гассана Гуссейна — радуга невиданного величия и чистоты простиралась через всю пустыню.
К нам подошел Парчагин. Он был взволнован. Черная его папаха стала бурой. Лицо забито пылью. Воспаленные глаза глядели настойчиво и нетерпеливо.
— Ораз Нияз, — с досадой закричал он, — что же это, товарищ? Где наше стадо? Ведь осталось в песках!
— Я сказал. Седлают, — спокойно ответил овцевод.
Мы галопом поднялись из котловины и повернули на запад, по следам ветра.
Пустыня лежала перед нами, пересыпанная заново. Западины выпячивались буграми; где была тропа, там возникли крутые, усеченные склоны остановившихся увалов. Из песка торчали зеленоватые верхушки саксаула. По округлым склонам легкими узорами ленилась рябь — песчаные следы последнего дыхания бури.
Пустыня с воем и свистом была рассыпана, изрыта и брошена неубранной.
На закате, молчаливые и встревоженные, мы подъехали к колодцу Шура-кую второму. Он белел в низине. Черная кибитка стояла среди песков и тишины, озаренная закатом.
Навстречу нам вынеслись собаки. Мы прорвались сквозь них, спешились и вошли в кибитку.
Посреди кибитки спал пастух.
Парчагин откинул халат, закрывавший его лицо. Пастух поднялся, озираясь.
— Ягмур, — спросил Ораз Нияз по-туркменски, — ты не видел овец?
— Каких овец?
— Новых. Отборных.
Пастух задумался.
— Нет, — сказал он, почесывая грудь, — здесь их не было.
Мы сели в седла до восхода солнца. Кони вынесли нас из низины — к рассветающим буграм. Было тихо. Мы придержали коней. Пески в беспорядке цепенели вокруг. Мы посмотрели в глаза друг другу: где же стадо? куда ехать?
— Чертова петрушка! — сказал, отчаявшись, Парчагин и ударил кулаком по седлу.
— Да нет, Александр Ильич, — торопливо проговорил Живулькин, — мыслимо ли теперь отару найти! Овец ветром разметало.
Ораз Нияз, подумав, тронул вперед своего гнедо-белого жеребца. Я поехал за ним. Передо мной, над крупом лошади, неподвижно цвела спина овцевода в ярком халате.
Солнце выросло сзади нас. От коней, выгибаясь по буграм, уплывали тени. Кругом была солнечная тишина. Мы двигались в угрюмом молчании.