Стеклянный сосуд с одним плоским боком и другим выпуклым, с длинной и яркой кишкой удивил его загадочностью своего применения. С опасливым недоумением он потянул кишку, пощупал черный наконечник и подул в него. Воздух со свистом вышел в кружку. Это было занятно, по лишено всякого смысла: такой любопытной и никчемной штуки он никогда еще не встречал. Стеклянный горшок мог бы, правда, пригодиться для кумыса, но что делать с никудышной кишкой?
Рыскул положил кружку назад. Нагибаясь, он заметил в углу ящика на синем скомканном халате стальной ножик. Это была настоящая вещь, с безукоризненным лезвием. Ясный и плоский, с законченной простотой отделки и назначения, он был соблазнительно прекрасен. Рыскул оглянулся.
Груша кирпичного цвета стояла на земле, на солнечном ее боку висела фиолетовая капля. Рыскул взволнованно посмотрел на спелую, упругую каплю и нахмурился. Ноздри его раздулись. Он приблизился к ящику. Постоял. И быстро засунул грушу в карман.
Из-за юрты вышел Байкутан. Голова его была повернута назад, длинное тело изгибалось. Впереди него вытягивалась тень. Тень остановилась, потом медленно скользнула вперед, достигла ног казаха и поднялась по его согнутой спине.
— Рыскул!
Нелюдова проснулась на своей расшатанной койке. Сбросила грубошерстное одеяло и спустила ноги. На измятой подушке были следы копоти. Спутанные волосы осыпались на плечи, одна рыжая прядь пересекала тонкий рот. Нелюдова завязала волосы, отшвырнула сапоги и надела лакированные туфли. В теле были усталость от горячей ночи, настороженность чувств и бессилие. Нелюдова застегнула кожанку и вышла.
Просторное утро подымалось над землей. Утро было в росе, в желтых глазах Байкутана, в немом беспокойстве стада, собравшегося у ворот. Радость жизни охватила Нелюдову. Байкутан шел впереди; он петлей загибался у ног Нелюдовой и вилял обрубком хвоста.
Рыскул с неумытым лицом, исполосованным копотью, стоял перед женщиной; трещина на его губе кровоточила. Он стоял молча, уронив плечи, с потерянным взглядом. Нелюдова всунула кулаки глубоко в карманы кожанки и спокойно проговорила:
— Гражданин Рыскул, положите все назад.
Лакированная туфля женщины касалась пышного зеленоватого помета, нашлепанного коровой; в трещине другой белел мизинец. Строгие ноги женщины были обрезаны юбкой, красные отвороты кожанки отчеркивали шею. На шее, сбоку, билась жилка. Это была верхняя граница зрения; выше ее Рыскул не подымал глаз.
В его глазах жило одно стремление: бежать! Но бежать было некуда и незачем.
— Рыскул! — повторила Нелюдова; в голосе ее было все то же спокойствие.
Шея Рыскула раздулась; глаза исчезли, грудь поднялась и задохнулась. Он отвернулся и с трудом извлек из кармана мокрую резиновую грушу.
Нелюдова переступила с ноги на ногу.
— Все?
— Все.
— Теперь, — сказала Нелюдова и подошла к ящику, — убирайся отсюда к чертовой матери, куда хочешь!
Буланая кобыла с темным ремнем вдоль спины сосредоточенно щипала траву. Стебли летней травы достигали стремян, в теплой траве был медовый запах. Над степью стояло продолговатое облако, касавшееся дальних холмов. Рыскул лежал на бугре. Задние ноги кобылы по внутренней стороне ляжек были в путаном рисунке выпуклых жил; на черном вымени выделялись два нежных соска. Кобыла порою подымала голову и шевелила надрезанными углами.
Извилистая река Ир-Су блуждала по узкой долине. За рекой высились разорванные снеговые хребты. У реки темнела, как родинка, карантинная ферма. Рыскул смотрел на далекую ферму и грыз стебель травинки.
Его изгнали.
Когда Нелюдова втащила ящик в лабораторию, Рыскул ушел в юрту, растерянный и гневный. Он сидел на кошме, щелкал прицельной рамкой винтовки и не хотел уходить. Тогда Нелюдова принесла записку и велела отвезти ее директору совхоза. От этого Рыскул не мог отказаться, и женщина закрыла за ним ворота.
Рыскул глядел на хребет, снеговыми изломами застывший над фермой, и думал о женщине, рыжей, как лошадь, о проклятой резиновой груше ("шайтану ее в рот!") и о горьких случайностях в жизни. Мысли его были обидные и холодные. Они скользили, как облака, под которыми буря треплет на земле траву и качает в горах пирамидальные ели. Рыскул думал о докторе-бабе.
Он развернул записку. На кривой бумажке была одна строчка и подпись. Он сердито сунул бумажку в норку полевой мыши. Потом поспешно вынул, опустил в карман и взнуздал кобылу.