Это было шестнадцатого мая, в неожиданный мороз; за фермой замерзла верблюдица, и на пастушьих бородках леденели нарядные сосульки. Утром из совхоза привезли на ферму граммофон, завернутый в кошмы и обвязанный веревками. Толстый рабочком примерз к седлу, и пастухи втащили его в комнату вместе с граммофоном и пластинками. Байга не состоялась, но той — праздник конных пастухов и молодых строителей, неторопливый праздник со свежею кониною и кумысом, с перетягиванием каната я с бесконечным успехом играющей трубы — промелькнул, переполненный событиями.
Нелюдова раскопала за чемоданом граммофонные пластинки. Верхняя была разбита. Нелюдова сдула пыль со следующей, прочитала надпись и усмехнулась: рабочко-мовский репертуар был не совсем идейно выдержан; в совхоз попали дореволюционные пластинки фирмы "Сирена гранд рекорд" (с твердыми знаками).
Нелюдова выбрала "Марш кавалергардов", вытерла пластинку юбкой и накрутила ручку. В звуке завода была мягкая прерывистость, знакомый ритм, вызывающий улыбку ожидания. Перед глазами лежал черный диск, усеченный желтым отсветом лампы. Он имел строгую законченность формы и отделки. Среди нищего света, неотделанных стен, шкур, корявого стола, стоптанных сапог он привлекал почтительное внимание. Нелюдова осторожно прикоснулась пальцами к пластинке и опустила иглу.
Рыскул лежал, высунув голову из травы. Он ясно различал скрытые движения толпы; она отделилась от угла фермы и медленно приближалась к огоньку, застывшему среди черных холмов. С терпеливым вниманием Рыскул следил за этим движением. Он предугадывал и соображал. Расплывчатую массу составляло, по-видимому, не много людей. Они спешились. Лошади остались сзади; высокой и плотной кучкой они прилепились к дальнему углу фермы. Люди растянулись. У передних были видны головы. Первую, отчетливую и неспокойную, можно было взять на мушку.
Рыскул отодвинул винтовку и подобрал ноги к животу. Внезапная мысль охватила его. Он может увести кобылу и уехать неслышно в сторону, в ночь. А доктор? Эта хитрая баба с длинными ногами? Которая осрамила его и закрыла за ним ворота? Которая, как птица, летает по степи верхом?
Рыскул провел лихую молодость: он был воин и барантач. Рыскул Батыр Кан никогда не был трусом. Он боялся смерти, но не смертельных встреч. У него была мужественность, яростная мужественность, что поражает своею неудержимостью, сила степняка и в руках винтовка. Он верил в испытанность своего глаза и с напряженной чуткостью остерегался, но не страшился опасностей темноты. Доктор, наверно, сидит у огня. Еще можно успеть.
Он подполз к кобыле. Она все так же стояла, подняв морду. Рыскул свел ее к подножию холма, снял уздечку и спутал ей ноги. Кобыла губами захватила верхушки стеблей и, не дожевав, прислушалась.
Степь окружала ферму спокойствием холмов. Трава подымалась по забору, прорастала на степах и кровлях.
Низиною, сквозь мрак травы, Рыскул добрался до фермы. Перед ним зияли развалины недавнего пожара. Здесь еще обитал горький запах обугленных бревен. Рыскул сделал выемки в дерне, перекинул винтовку за плечи и влез на забор.
С забора, с одинокой высоты, ночь казалась острой и близкой. Рыскул перегнулся. Развороченная крыша обрывалась во двор. Можно было спрыгнуть вниз.
"Только бы не залаял Байкутан!" — подумал он и приготовился к прыжку. И вдруг прижался к забору и сдернул с плеча винтовку.
С противоположной стороны, оттуда, где к огоньку медленными тенями подбирались люди, донесся хриплый звук. Он прорезал холодную тишину, захлебнулся и расширился, настигнутый другими — крикливыми и торжественными. Звуки росли, становились непонятно громкими, дерзкими. Они заполнили весь двор, порывистым, подхватывающим ритмом прорвали его оцепенение и стройным галопом помчались в ночь.
Рыскул слушал, ошеломленный. Не двигался и ничего не понимал.
Постепенно возбуждающий мотив кавалерийского марша, настойчивый среди ночи, начал вызывать в нем приятное удивление. Он приподнялся и сел поудобнее. Двор был неподвижен. Звуки вырывались из хижины. Из приоткрытой ее двери падала полоска слабого света; порой она прерывалась. В хижине ходила женщина.
Рыскул спрыгнул на кучу развалин. Прокрался мимо юрты, увидел сонное стадо коров и, вздрогнув, остановился. В хижине раздался хрип. Все смолкло, и полоска из двери погасла.
Рыскул перевел дыхание. Отчетливо было слышно, как рядом корова поднялась на ноги. Джейранчик понюхал Рыскулий сапог, отскочил и исчез в темноте. Потом Рыскул услышал мягкий, накручивающий звук. На двор опять лег узкий свет. Из хижины, плавно нарастая, вылилась музыка новой песни. Она была проста и величественна.