Рыскул приблизился к хижине. Быстро обогнул ее и тихо подошел к забору. Прислонил к стене винтовку. Уцепился за выступ и просунул голову в широкую расщелину.
Снаружи стояли люди.
На них были войлочные шапки с опущенными полями, возле шапок торчали дула берданок.
Из расщелины были видны двое. Один поднял к небу лицо. Он был оборван и недвижим. Другой опирался на винтовку, словно на пастушью палку. Длинная голова его на голой шее покачивалась, как ветка.
Бандиты стояли не двигаясь и слушали так, как только могут слушать казахи необыкновенную музыку старого граммофона.
ВОЕНМОРЫ
Блестящих гнали мы — вшивые.
Удачливые, бессильные классы, безутешные голубые сословия — мастера битв и барахолок, бессмысленные герои и бессмертные спекулянты, — грозная сволочь, давленная! — стремительно стекали в Крым, как в бочку.
Приказ: пресечь эту последнюю подлость.
В Херсоне было солнечно. За всю свою гражданскую войну я получил армейский паек: серый хлеб, залитый подсолнечным маслом ("А куда его?" — "В хлеб лей! Давай! Катись!"), и сахарный песок в левую ладонь.
Я сел на солнце, на панель, сахарным песком осыпал промасленный хлеб и, осчастливленный, двадцатилетний, жрал, раскинув ноги. Счастий много!
Утро было дрянь, лютый туман над Днепром. Через стылый Днепр буксиренок волочил большую деревянную баржу, а в барже нас, бойцов. Бригада была пешая, стрелковая. Мне полагался конь, я был при штабе полка.
Ветер рванул и унес туман, и омертвели мы от сырого ветра, жестокого, пристального, безрассветного: шине-лишки сношенные, обожженные, призрачные.
В Алешках я — адъютант рваный! — свел своего коня с баржи, на просторный промерзший песок.
Мы должны задержать у Крыма летящую в Крым конницу Врангеля — шли ей наперерез.
Спешили.
Блестящих гнали мы — вшивые!
Рельсы были тусклые, на шпалах лежал бурый конский навоз. Неуклюже и голо чернели на путях холодные теплушки. За теплушками — всяческая поездная дрянь и мусор, облупленные артиллерийские ящики, хомуты, седла, фурманки, истрепанные бездорожьем войны.
Дневальный в шлеме сидел на куче сухого навоза и ел серый хлеб, макая его в кружку с подсолнечным маслом. На коленях бойца лежала винтовка с треснувшим прикладом, с веревкой вместо ремня.
У длинных обгрызенных коновязей стояли тяжелоногие, густогривые лошади, тупо смотрели в загаженную землю и задумчиво вздыхали. Голод застыл в конских глазах.
Артиллерийский эшелон, эвакуированный с фронта, застрял в Дагестане. Сено кончилось. Кормить лошадей было нечем.
Пытливо приглядываясь, пригибаясь набок, Павел Резников прошел вдоль конских крупов и остановился у белоногого мерина. На взъерошенном коне спокойно сидели зеленые мухи. Резников прощупал скакательный сустав, плюсну, пясть, могучие колена, потрогал почку, спину, соколок, потянул челку, посмотрел коню зубы и заглянул под хвост.
Мерин прикрыл глаза. Шевельнуть хвостом у него не было сил.
— Вот конь! Тощий, но ах и конь же! — завистливо прошептал Резников и оглянулся.
За коновязями, вокруг бочонка, на седлах и ящиках, покрытых попонами, сидели артиллеристы, играли в карты.
У Резникова хищно сузились зрачки. Он хлопнул белоногого мерина, выхватил портфель из-под мышки и зашагал к бочонку.
— Позвольте познакомиться! — с ходу сказал Резников артиллеристам, встал, расставив ноги, и раскрыл портфель.
В портфеле было фунта два гвоздей, круглая печать, патроны, литера, большой садовый нож, брошюра с коровьим выменем на обложке, коробка хороших папирос, партийный билет и аккуратно сложенный мандат.
— Угощайтесь, — сказал Резников, протягивая открытую коробку папирос.
Артиллеристы закурили. Резников закрыл коробку.
— А вы? — спросил бородатый артиллерист.
— Я не занимаюсь.
— Зачем же возите с собой?
— Для контакта. — Резников убрал папиросы и вынул мандат. — Скажите, ваши кони подохнут через педелю или, может быть, раньше? — деловито спросил он и покрыл бочонок длинным мандатом.
— Фуража нет, — нахмурившись, ответил бородатый артиллерист и неприязненно взглянул на мандат.
— Вон того, белоногого, — за пять тюков сена?