Ещё не закончена эвакуация прославленных армий, а на горячих развалинах страна начинала строиться.
Упродкаспфлот решил иметь свое хозяйство, частично перейти на самоснабжение.
История военморского хозяйства — история дел и дней первого советского хозяйствования. Военморы были отчаянными бойцами, им были привычны дороги гражданской войны и беспощадный натиск в бою с открытой грудью, по они не знали, как применить неудержимое мужество своего "даешь!" в оседлой жизни. Не знали, а многие не хотели.
Клеш и матросская форменка сделали Александра Стрельцова ловким и нарядным. Даже его курносое лицо стало энергичней.
В восемнадцатом году Стрельцов носил старую солдатскую фуражку, разноцветные обмотки — одну бледножелтую, другую зеленую, штаны с мотней, в карманах ариетки Вертинского, собственные "поэзы", пузырек с цианистым калием — и кличку "женский батальон" за припухлый зад. В шестнадцатом году Стрельцов пристал к уланам. Мальчик был крупного роста, сообразителен, смел. Во время атаки был ранен в плечо, слетел с седла. Пока он стонал на поле брани, чья-то пуля попала ему в зад.
Вернувшись в Астрахань, Стрельцов послал к черту всех патриотов тыла и воинственный пыл прапорщиков в хорошо сшитых френчах. Он стал большевиком.
Большевизм Стрельцова отличался неразборчивым характером: он собирал на "Заем Свободы", имел подозрительные знакомства. В дни офицерского восстания его повели к стенке. Матросня спасла Астрахань от белой неожиданности и не дала Стрельцову пасть неизвестным героем.
Историческое плавание в Волжской флотилии ограничили бродячий большевизм Стрельцова, придали его мировоззрению более суровые очертания. В начале двадцатого года он был назначен секретарем политотдела Каспийского военного флота. Стрельцов женился на статной неграмотной девушке из рыбачьего села и уехал в Баку.
Пренебрежительная военморская удаль никогда не была чужда Стрельцову. Смеясь, он творил революционные дела и заразительно мечтал вслух; самозабвенно комиссарил, высоким честолюбием не страдал, был откровенно и увлекательно болтлив. Недоучка, он знал латынь и изучал медицину; поэт, но его просторный талант был никак не устроен и ни на что не устремлен.
— У меня четыреста комиссаров, — говорил Стрельцов. — Астрахань, Баку, Дербент, Энзели. Хожу и думаю за всех. Комиссары думают каждый за себя, а я за всех. Марфуша в обиде: какой ты, плачет, молодой муж!
— Как дела с пехотой? — спросил Стрельцов, встретив после страдной многолетней разлуки Петра Козорезова.
Дела с пехотой были дрянь. Козорезов отличался злым самолюбием и поступался им, только если сам того хотел. Он легко приходил в ярость, близкую к самоуничтожению. Бездумно и насмешливо он относился к людям и ненавидел три их разновидности: начальников, дураков и угодников. Во время войн, революций, голода, эпидемий и переселения народов, как известно, лучше всего сохраняются средние величины. Козорезов не имел благополучного характера.
Возвращаясь с фронта, он отстал от поезда, остался один. Окоченев под пургой, на открытой площадке, Козорезов утром на станции Пятихатка высадил окно пассажирского вагона. Пока он лез, царапаясь о разбитое стекло, все купе било ему морду. Не в морде счастье, а в тепле. Козорезов утерся и сел рядом с красноармейцем, одетым в шинель на нижнее белье. Сорочка на красноармейце шевелилась от вшей, как от ветра.
Козорезова довезли до Волги и бросили в тифозный барак. Он бредил, ему было все равно. После тифа на соломе, без присмотра и лекарств, безнадежный Козорезов неожиданно выжил. В губернии начинали есть корешки и падаль. Козорезова подобрал бывший командир полка. Когда желудок перестал быть для Козорезова вселенной, а ноги окрепли, ему выписали проходное свидетельство по месту жительства в Баку.
В загаженной фронтовой шинели, с котомкой за плечами Козорезов явился в штаб бригады. Его назначили сотрудником административной части.
— В канцелярию не пойду, — сказал Козорезов с равнодушной ненавистью ко всем штабным чернильницам.
— А что такое воинская дисциплина, знаешь?
— Знаю. Под Перекопом был.
— Не хочешь быть писарем, будешь кашеваром.
— Лучше кашеваром, чем задрипанным приказистом…
— Ни хрена! — сказал Стрельцов. — Народ у нас свой. Из пехоты вытащим. Будешь сухопутным военмором, форсить на Парапете форменкой. Приходи завтра в политотдел.
С друзьями клешниками Стрельцов ходил в штаб военно-морских сил. Военморы скандалили, задирались, по из пехоты Козорезова вытащили.