На третьи сутки пути сено у Артюшки кончилось. На четвертые лошади начали глодать деревянные части вагона. Потом сожрали собственный кал. Лошади объели друг у друга хвосты и гривы. Они смотрели на Артюшку так, что храбрый военмор опасливо сказал:
— А ну вас к черту! — И залез на крышу.
Крыша теплушки была раскалена. Горячий ветер летел навстречу. В придорожных разлившихся арыках, измазавшись илом, лежали буйволы; выставив черные рога и длинные морды, они отдыхали от зноя и насекомых в мутной воде. Призрачные горы стояли на краю земли.
Артюшке было жаль лошадей, оставшихся с голыми репицами; они перестали даже тихо ржать. "Мать иху так! — угрюмо думал Артюшка. — А впрочем, все подохнем!"
И сразу пришли воспоминания…
…Из подвала духанщика Артюшка вылез на заре, шел наугад весь день.
Солнце неторопливо закатывалось — и закатилось за степь. Вся степь запахла теплыми, сухими травами.
Сумерки сделали степь невеликой, ласковой, близкой; захотелось прилечь, спать до рассвета на разогретой невидимой земле. Артюшка почувствовал, как горит его лицо, загоревшее от степной пыли и высокого солнца, каким неловким, бессильным стало тело.
В просторных сумерках темнел омет. Артюшка оставил дорогу.
Вокруг омета было мягко, среди вечерней прохлады так чисто пахло разбросанным солнечным сеном, что Артюшка счастливо вздохнул.
Кровавая луна показалась в стороне от омета. Большая и круглая, ей трудно было подыматься с земли, подымалась она багровея, — степь порозовела, стала неясной, прекрасной. Артюшка вздохнул еще раз, удивленный легкой, спокойной красотой близкой ночи.
— Что ты вздыхаешь, как мерин? — спросил его из-под омета веселый голос.
Артюшка отступил.
— Кто здесь? — спросил он, рассердившись.
— А тебе какое дело! — Из-под огромного омета вылез нерослый человек и сел, скрестив ноги. — Садись и ты, — сказал он Артюшке. — Ночевать будешь?
— Буду.
— Ну, милости просим!
Луна поднялась, и степь посветлела, под ометом зародилась тень. Ночь была теплая, — казалось, и в лунном небе тепло.
Артюшка лежал на сене, в полудремоте шевелил пальцами босых усталых ног: остывая, ноги счастливо отдыхали от долгого пути. Незнакомый человек все говорил и говорил; голос у него был грубый, насмешливый, как жизнь. Слушать его было и печально и радостно. Мартын Веточка, военный моряк, бежал от белых.
Утром на краю степи, один под ясным небом, стоял верблюд. Моряки пошли прямо на него.
Солнце пригревало степь, она начинала звенеть, все теплее становился дальний ветер.
— Степь какая ровная! Целый час идем до этого верблюда, а он все далекий! — сказал Мартын Веточка непоздним утром.
Слабая пыль, как длинный след, стояла в воздухе за путниками. Высокое неподвижное солнце, зной, прозрачный воздух. Земля и травы высыхали.
— На Кубани, под Благодаркой, пили мы грязь, — сказал в полдень беспокойный Мартын Веточка.
— Ты все запомнил?
— Все. Память у меня запасливая.
— А я не хочу вспоминать: было — и словно не было!
— Сколько дней может верблюд без воды стоять под солнцем?
— Смотря по тому, какой верблюд: привычный или не очень.
Друзья напились из придорожного болота и повеселели. Дальний верблюд так же стоял перед ними на краю света.
Солнце незаметно катилось к закату. Верблюд вдруг ушел — и степь стала безотрадной.
— Куда верблюд наш смотался? — устало спросил Мартын Веточка.
— Домой.
— Какой домосед!
— Простой ты человек, Мартын!
— Простой. Но не очень.
— Мартын, куда мы идем?
— Хиба я знаю? В чей-нибудь дом!
— Выкупаться бы!
— Ты купался в Феодосии?
— Ничего не помню.
В раннем — еще безлунном — вечере даль стала смутной, близкой. Степной колодец возник перед ними как в тумане.
— Кто идет? — окликнул моряков невидимый часовой, слившийся с тенью колодца.
В степи отдыхал отряд красных бойцов…
…Рассвет начал открывать землю и открыл ее всю задолго до солнца. Вместе с солнцем показалась станция. Блеснуло море, лизнуло песок у шпал. Поезд остановился, и зашумели тополя.
Араблинский.
Вагон отцепили.
Артюшка прибежал в хозяйство к Резникову.
— Ехал как в зверинце! — орал он. — Гнедой вырвал у меня клок волос — соломинка запуталась!